Арабские и персидские образы в поэзии Н. Гумилёва

Аннотация

Статья посвящена выявлению арабских и персидских образов в поэтических сборниках Н.С. Гумилёва, начиная от первого – «Пути конкистадоров» (1905) и завершая последним прижизненным сборником поэта – «Огненный столп» (1921), в которых отражается путешествие лирического героя по экзотическим странам, в первую очередь, по Азии и Африке. Описывая удивительную флору и фауну арабских стран, поэт искал диалога с арабской культурой в целом, шёл в направлении изучения как арабских средневековых поэтов, так и мусульманского мира.

Полный текст

Н.С. Гумилёв, начиная в 1905 году своё восхождение на поэтический Олимп со сборника стихов «Путь конкистадоров», как и многие писатели серебряного века, прежде всего старшие символисты, пошёл в направлении расширения литературной географии и представил читателям образ испанского рыцаря-завоевателя, сумевшего освободить свои земли от арабов и намеревавшегося теперь отправиться за дальнейшими подвигами в Новый Свет и Африку. Неслучайно многие образы и мотивы арабской культуры будут присутствовать уже в первом поэтическом сборнике Н. Гумилёва. Так, в эпиграфе к первому поэтическому сборнику словами Андре Жида звучит мысль о представлении конкистадора кочевником, которому доступно в первую очередь эстетическое восприятие окружающей действительности: «Я стал кочевником, чтобы сладострастно прикасаться ко всему, что кочует!» [6, с. 1]. Подобное соединение в образе воина-кочевника эпикурейца и эстета уже отсылает к арабской средневековой поэзии, в которой переплетение мотивов любви и войны будет составлять одну из генеральных линий [8].

Третье стихотворение сборника – «Песнь Заратустры» – не только подтверждает интерес Гумилёва к арабской культуре с первых шагов в творчестве, но и демонстрирует желание поэта сделать именно восточную линию одной из ведущих в своей поэзии, которая вырастала на образах, заимствованных из ницшевского «Так говорил Заратустра». С одной стороны, автор «Песни Заратустры» будет в своём творчестве обращаться к образам пустыни и её обитателей – верблюду и льву, которые населяют книгу Ницше: «Всё самое трудное берёт на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню. Но в самой уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух…» [9, с. 312]. С другой стороны, русский поэт воспевает братское единение, не совсем принимая утверждаемый немецким философом индивидуализм: «Юные, светлые братья \ Силы, восторга, мечты / Вам раскрываю объятья…» [2, с. 37]. Безусловно, пока ещё арабские мотивы выступают в первом сборнике Гумилёва как экзотический топос неоромантической поэтики, вследствие чего так много говорится о «мечте» и «голубой высоте», в то же время образ воина-кочевника, поданный в исключительно возвышенном тоне, становится одним из самых ярких и постоянных как в лирике, так и в драматургии поэта.

Ещё один ведущий мотив поэзии Серебряного века – мистический – нашёл отражение в сборнике «Путь конкистадоров» в образе лирического героя-поэта, сопоставимого с образами испанских поэтов-суфиев (Ибрахимом ибн Сахлем или Иегудой Галеви), для которых тождество эзотерического содержания всех религий было неопровержимым и которые активно пользовались для создания образности астрологическими понятиями. Это мы видим и у Гумилёва в стихотворении «Credo»: «Мне всё открыто в этом мире – / И ночи тень, и солнца свет, / И в торжествующем эфире / Мерцанье ласковых планет» [2, с. 38]. Эти суфийские образы открывали Гумилёву простор для поэтического протеизма, для всеохватности культур любых народов, но прежде всего, его интересовали религии и культуры Востока, с чем он связывал обновление национальной традиции: «Когда ж забрезжится восток / Лучами жизни обновленной?» [2, с. 52].

Подобное обновление совершает поэт серебряного века и с лирической героиней, образ которой многое вбирает в себя из арабской средневековой поэзии [1]. Одним из постоянных сравнений в творчестве Гумилёва явится сопоставление женщины с Луной, которое будет звучать в стихотворении «Пять могучих коней мне дарил Люцифер»:

Ее голос был тихим дрожаньем струны,

В ее взорах сплетались ответ и вопрос,

И я отдал кольцо этой деве Луны

За неверный оттенок разбросанных кос [6, с. 46].

Утвердившийся в арабской поэзии постоянный набор признаков, характеризующих голос, взгляд и внешний вид лирической героини, получает в этом гумилёвском стихотворении завершение в образе девы-Луны, само определение которой – уже отсыл к творчеству поэтов Востока (от Абу ʻАбдаллаха Рудаки до Хафиза), в котором таким сравнением награждались красавицы и возлюбленные. Следует подчеркнуть, что образ Ахматовой, зашифрованный в Акростихе («Адис-Абеба, город роз» [3, с. 29]), будет рисоваться Гумилёвым именно с использованием восточно-арабской палитры.

Образ эфира из стихотворения «Когда из тёмной бездны жизни…» сборника «Путь конкистадоров» – снова отсылка к восточной мистике, но на этот раз обусловленной более древней, египетской мифологией, к образу Осириса.

В «Романтических цветах», втором сборнике стихотворений Н. Гумилёва, звучание арабских мотивов и образов усиливается, причем автор как будто разбивает главный жанр средневековой арабской поэзии – касыду – на составляющие и из её частей формирует целое книги стихов. Так, особенное внимание поэт уделяет первой части касыды – описанию флоры и фауны [10], – места, где недавно обитала возлюбленная.

Там «из пещеры крадётся гиена» с зловещими и унылыми глазами; там живет прекрасный, как бог, лев; там обитают черные пантеры с отливом металлическим на шкуре и бегающие в розовом тумане носороги, фламинго и павлины, а также аисты и орлы, но все они лишь ширма для удивительного чудесного зверя – жирафа, подобного «цветным парусам корабля». Так же волшебна флора тех заповедных мест, в которых живут «величавые арабы»: здесь цветут необычайные растенья, не только стройные пальмы тропического сада, но и алеющий цветок и восточная лилия.

Ещё одна примета таинственного арабского мира «Романтических цветов» – упоминание многочисленных каменьев, которые разбросаны гроздьями по всем стихам книги: это и изумруды, и жемчуга, и рубины, и янтари, и золото, и серебро, и, конечно же обрамляющие это великолепие, шелка, духи и зеркала.

В третьем сборнике стихов «Жемчуга» Н. Гумилёв представляет центральную часть жанра касыды – само путешествие, которое совершается лирическим героем как в подземный мир (в стихотворении «Волшебная скрипка»), так и в горний (в стихотворении «Старый конкистадор»). В этой книге стихов читатель найдёт и результат мистического путешествия – собственно встречу с девой-луной в стихотворении «Свидание», после которого на душе остаётся некий «знак». И если душа в этом лирическом произведении сравнивается с образом зверя, то сердце сопоставляется с образом травы в «упоительном саду» в стихотворении «Рощи пальм и заросли алоэ…».

Наибольшее проявление арабского культурного кода обнаруживается в четвёртой книге стихов Н. Гумилёва «Чужое небо», в котором автор как будто обобщает достижения западной поэзии и её взгляда на арабский Восток. Неслучайно здесь упоминается Ликонт де Лиль в стихотворении «Однажды вечером», будет высвечиваться образ Синдбада («Ослепительное»), впервые будет упомянуто имя Аллаха («Паломник»), а также будет звучать мотив забвения ратных подвигов («Туркестанские генералы»). В стихотворении «Военная» будет представлен взгляд арабов как на Африку (упоминание города Харрар), так и на Русь (образ ашкеров). Это смещение оптики с русского взгляда на арабский должно было свидетельствовать об установлении уже не литературного, а реального диалога с арабской культурой.

В связи с этим в книге стихов «Колчан» звучат мотивы разочарования от столкновения лирического героя с действительностью, которое наводит на размышления о том, «что дон Жуан не встретил донны Анны, / Что гор алмазных не нашел Синдбад / И Вечный Жид несчастней во сто крат» [4, с. 84] («Пятистопные ямбы»). Призрачный мир литературы оказывается зыбким, не дающим лирическому герою ничего, кроме «презренья к миру и усталости», отчего он находит упоение в бою.

Подобное опустошение происходит и с суфийским представлением о тождестве всех религий. В стихотворении «Ислам» Гумилёв говорит о разочаровании своего героя в вере:

«Мыши съели три волоска из бороды Пророка» [6, с. 253]. Эти мотивы соотносятся с названием всего сборника: колчан со стрелами знаменуют собой этап переосмысления лирическим героем всех прежних основ его бытия, отречение от прошлого.

Поэтому название следующего сборника – «Костёр» – видится символическим переходом лирического героя на новый уровень жизнестроительства. В стихотворении «Эзбекие» указывается время, после которого совершается преображение героя – 10 лет. И уже последующие сборники стихов Н. Гумилёва – «Огненный столп» и «Фарфоровый павильон» – представляют лирического героя в новом качестве, а сами стихи являют собой наивысшее формальное совершенствование, поразительно, что центральной темой будет по-прежнему звучать тема арабского Востока, подаваемая теперь в персидском изводе, что будет отражаться даже в названиях произведений: «Подражание персидскому», «Персидская миниатюра», «Моим читателям». А сборник стихов «Шатёр» будет представлять собой вереницу стихотворений об Азии и Африке. Так, в стихотворении «Красное море» нарисован образ араба, погибающего «в грязно-рыжих твоих и горячих волнах» [7, с. 72]. В стихотворении «Египет» появляется образ шейхов, читающих Коран [5, с. 17], а в стихотворении «Сахара» Гумилёв утверждает мысль о связности арабских стран с Россией в том, что составляет безбрежность, будь то Сахара, Красное море или леса Сибири. Особенным православным взглядом смотрит лирический герой стихотворения «Галла» на «тропический Рим» и поклоняется не только мечети, но и пальмам, в знак уважения.

Таким образом, начиная с первых сборников стихов и на протяжении всего своего творчества Н. Гумилёв обращался к арабским и персидским образам и мотивам, составляющим своеобразный «арабский текст» в поэзии серебряного века. Его многоуровневость определяется разными хронологическими пластами, связанными в сознании русских писателей с арабским культурным ареалом. В поэтической мифологии Гумилёва особую важность приобретали как арабо-андалусская, так и собственно арабская средневековая поэзия, как экзотический топос пустыни с его флорой и фауной, так и культура Ислама.