Доминанты локальной идентичности

Полный текст

Введение

В современной ситуации возникает достаточно большое количество привычных, необычных и неожиданно новых описаний образов города. Причём если цель создания привычных образов города − поддержать, укрепить складывающуюся годами идентичность [1], то цель новых спонтанных нарративов о городе − охарактеризовать благодаря определённому фокусу исследований сложную или мультимодальную природу города и, как следствие, процесс сосуществования нескольких темпоральных ритмов, скоростей, режимов городской жизни [2], а в связи с этим – множество типов локальной (городской) идентичности [3−6].

Новые здания города или один изменившийся локус пространства, новый арт-объект в городе или просто малые архитектурные формы, появившиеся в определённом общественном пространстве и вызывающие интенсивное обсуждение, новые технологии могут сформировать иной образ места и территории или трансформировать тип взаимодействия с пространством, вызвать процесс фрагментации старой и конституирования новой идентичности.

Рефлексия над этими процессами, как считает ряд исследователей, должна способствовать выработке стратегии гармоничного социопространственного развития города или обоснованию своеобразного пространственного каркаса для реализации глобальных амбиций города.

Пространственное развитие города противоречиво. Известный учёный М. Дэвис, исследуя урбанизацию в 1980−90-х гг., в своём исходном проекте разделил Лос-Анджелес на несколько сотен фрагментов, которые очень сильно отличались друг от друга [7–9]. В Большом Лос-Анджелесе он выделил около 350 «жизненных миров», интерпретация которых дала представление о городской идентичности.

Спустя почти 40 лет при изучении жизненных миров и практик в городе-университете (сибирском Томске) обнаружено до нескольких десятков относительно автономных миров и пространственных локусов¹ . В России, как показывает опыт современных социальных аналитиков, в анализе используется социально ориентированный (левацкий/радикальный) – подход урбанизма [9]. Если Дэвис сумел рассмотреть определённую логику в различающихся по форме процессах городских преобразований в центре и на периферии капиталистического мира, то подходы в России базируются на изучении отдельных фрагментов многообразных жизненных миров, изменения которых имеют разную логику. Если для Дэвиса выстраивание более жёсткой иерархии территорий современных городов, уменьшение средних классов, сужение формальной занятости, изменение статуса публичного пространства были главными социальными последствиями волны неолиберальной урбанизации, на фоне которой реконструировались жизненные миры; то для современных российских учёных наиболее типичными причинами этого процесса является усиление культурных различий, многообразие стилей жизни столицы и периферии, разнообразие в повседневных жизненных практиках в разных регионах, неравномерность смартизации городов.

Цель данной работы − построить типологию жизненных миров и локальной городской идентичности, выявляя доминанты этих явлений. Задачи: анализируя разные нарративы (карта историй, свободные интервью), сформировать представление об идентичности горожан, отражённой в них; сравнить разные модели идентичности, связанные с разными стратегиями смыслообразования.

Методология базируется на принципах социального конструктивизма, семиотическом подходе, разработанном классиками культурологии Ю. Лотманом и В. Топоровым.

Для анализа разных типов идентичности использованы материалы нескольких исследований, связанных с Томском: нарративы горожан о городе, точнее − о конкретных местах проживания в городе, чаще всего это проживание в домах, представляющих культурную и историческую ценность; документы интервьюирования горожан, проводившегося с целью выяснения отношения жителей к трансформации города и его общественных пространств в 2022−2023 гг.; отчёты по исследованию протестного поведения горожан, обусловленного действиями городских властей, разрушающих, по мнению жителей, «гений места».

Обзор литературы

По работам Р. Колхааса, Ф. Кука, Д. Логана, X. Молоча, М. Руссо, С. Сассен, Э. Сойи Н. Трифта вполне определённо можно выделить не только стратегии описания современного города, но и охарактеризовать то, что в урбанизированном пространстве противоречиво, неоднозначно и вызывает максимальное напряжение дискурсивного обсуждения [10−17]. Пространственный поворот потребовал «переопределения», реконцептуализации пространства: оно стало пониматься гораздо отчётливее как носитель социальных и символических значений и как культурно нагруженная категория.

N. Brenner, Ch. Schmid удалось суммировать эти изменения в семи тезисах. В одном из первых тезисов они констатировали, что сегодня «город меньше всего представляет собой эмпирический объект, скорее, он – сконструированная модель: его выделение как зоны мысленной, репрезентируемой реальности является плодом фантазии и воображения; теоретической концептуализации». По их мнению, «многообразие процессов планетарной урбанизации» так велико, что его не смоделировать, даже учитывая все нюансы исторического, культурного контекста» [18].

Российские исследователи, репрезентирующие это направление, создавали целостный образ города с целью разработки рекомендаций по устранению или сглаживанию пространственного и социального неравенства и демонстрировали преимущество некоторых способов преодоления неравенства (последователи О. Трущенко) [19]. Гипотезы, которые в этом контексте наиболее популярны: первая – современные технологии усиливают все формы неравенства, вторая – умные технологии ослабляют их. В зависимости от этого выстраиваются и стратегии идентичности. С этим же связаны попытки собрать город по новому, чтобы избежать упрощения, адекватно описать тактики геттоизации, сегрегации ². Хотя понятно, что эти процессы не имеют одной явно выраженной формы [20].

Е. Асc, А. Высоковский, В. Глазычев, И. Добрицына, В. Паперный развивают ту же тему усложнения природы города и исследуют дробность жизненных миров горожан. В трудах вышеперечисленных авторов город последовательно изучался как некая сложная экосистема, минимальное воздействие на которую меняет очертания целого, особенности стилей жизни [21−25].

Междисциплинарные урбанистические исследования (П. Вайль, Г. Горнова, Б. Гройс, О. Запорожец, О. Калачёва, С. Кропотов, М. Маяцкий, Г. Ревзин, С. Ромашко. Е. Трубина) также определяют пересборку города в её нынешнем виде и связанные с ней изменения идентичности [5, 26−35]. В современном российском, особенно – провинциальном, нестоличном контексте пересборка принципиально иная: в её рамках невозможно игнорировать более сильные противоречия в городской жизни − интеграцию и фрагментацию, статичность и изменение, множественность и единство, появление несопоставимых в каком-то смысле локусов и жизненных миров.

В российских городах изучение многообразия жизненных миров [36] как особых, тесно связанных с повседневной жизнью, с акцентом на социальной составляющей, тоже особенно интенсивно началось в середине 1990-х гг. Продолжением стало исследование эволюции жизненного мира россиян в условиях современного социума с опорой на феноменологическую методологию и социально-критическую теорию [37]. Обращение к категории «жизненный мир» в теоретической социологии вызвано попытками минимизации существующего зазора в исследовании агентных и структурных измерений социальной реальности и преодоления противоречий, связанных с объективизмом и субъективизмом, социальным номинализмом и социальным реализмом в их современной форме.

Это привело к детализации объема и содержания понятия «жизненный мир», к тому, что материально-вещный, фактический аспект социальной реальности стал исследоваться более подробно. Уровень «материальности», на котором сегодня сосредоточена позиция социальных аналитиков – «это не только машины, дороги, торговые сети и системы сбора мусора, уличные сенсоры и процессоры, обеспечивающие функционирование городов под землей и на поверхности; но и вертикальный слой ночного света, и виртуальная навигация и коммуникация, создающие новое измерение городской географии, и бюрократические правила и технические инструкции, и все те множественные «протезы», …которые современный человек охотно натурализует и перестает замечать, воспринимая их как норму своего городского существования, своей “зоны обитания”» [38, с. 328]. В исследовательской литературе таким образом описаны процессы конституирования города-сцены и города-места, трактуемого как пространство приложения физических и интеллектуальных сил человека и общества, формирование мест-локалов и не-мест (термин Оже) [39]. Определённым образом осмыслены новые правила игры с пространством, медиатизация и цифровизация города, создающие еще одно измерение городской географии; новые формы организации пространства (пространство-сеть, пространство-отношение или пространство-поток отношений [17]. Складывается исследовательская традиция в изучении глобально богатых и глобально бедных, выявляются причины глубинной поляризации социальных различий, разрывов целостной градостроительной ткани, трущобизации в разных формах [40]. Все это обуславливает, по мнению некоторых исследователей, появление новых жизненных практик, гибридных типов локальной идентичности [39, 41, 42].

Однако в литературе недостаточное внимание уделено тому, как происходит сохранение традиционного пространства города, как осуществляется жителями сознательное «бегство в прошлое» или его консервация. Или, другими словами, как складывается локальная идентичность, обусловленная культурно-историческим факторами и обстоятельствами?

Отражение городской локальной идентичности

Если определять идентичность как придание смыслов объектам городской среды или в целом городскому пространству на основании результатов общественного и индивидуального опыта, то следует обратить внимание на несколько моделей смыслообразования, которые выявлены в ходе данного исследования. Набор континуумов смыслов, составляющих текстуру сибирского города, таков: Томск – город со статусом исторического поселения, он представляет собой сибирский центр деревянного зодчества; Томск – город-университет; Томск – город, смарт-трансформация которого вполне предсказуема, но не всегда приводит к ожидаемым результатам.

В соответствии с этой классификацией выделяются, во-первых, тип идентичности, который связан с интерпретацией Томска как старинного сибирского города; во-вторых, позиции жителей в отношении города как университетского центра; в-третьих, реакции томичей на опыт интеграции умных технологий города и на то, определяют ли идентичность эти технологии умного города. И еще один тип реакций горожан, который требует особого внимания, – протестное настроение, когда идентичность разрушается и сами жители это отчётливо осознают. Этот вид мнений присутствует во всех трёх типах.

Чтобы укрепить именно идентичность, связанную со статусом исторического поселения, представители исторического Томска и жители-активисты инициируют такие городские практики, в которых горожане отчётливо наделяют ценностной маркировкой фрагменты объективной и субъективной реальности Томска (деревянное зодчество, природный и культурный ландшафт, компактность, реки, ритм жизни в городе, жители города).

Примечательно, что с помощью активистов, борющихся за сохранение целостной городской среды, исторических зон города, создаются такие информационные ресурсы, в которых указанная идентичность оживлённо обсуждается. Например, в сетевых акциях, которые организовывало местное издание «Томский Обзор» − #OldTownСhallenge, #OldTownСhallengeTomsk и в других флешмобах и перформансах в защиту памятников деревянного зодчества³ [43]. Также интересные материалы, иллюстрирующие процессы формирования идентичности, представлены в проекте «Карта историй. Томск» [44].

В реакциях жителей в первую очередь внимание было сконцентрировано на том слое мнений, в котором присутствовала прежде всего ссылка на то, что Томск – старинный сибирский город, где определённая часть сохранила историческую планировку (строения дорегулярной планировки XVII–XVIII вв., здания реализованных градостроительных проектов XIX и начала XX вв.). Жители, проживающие на этой территории, переживают сложную многослойную идентичность, точнее – могут переживать, поскольку текстура города противоречива. Обратимся к нарративам «Карты историй. Томск».

Первый нарративный шаблон фиксирует внимание на том, что та часть города, где проживают люди, – заповедник подлинной жизни. В такого рода нарративах принцип отношения к месту проживания заявляется сразу. Создаются сначала «рёбра жесткости конструкции», затем формируется основное тело представлений: «Заисток наш, по сравнению с 80 ми, стал еще более ветхим. Стали его зажимать. Новые постройки появились, дома разбирают старые, строят из кирпича. Пытаются залезть сюда. Во всей нашей стране больше не осталось ни одного компактного района, где присутствует такая архитектура. Так, чтобы была сохранена эта историческая среда» (муж., исторический район) [45]. Жителям таких домов важно не только то, что дом не является стандартизированным, массовым, но и то, что эту уникальность нужно сохранять, в ней – ключ к гармоничному существованию: «Много лет по всей стране строили типовые дома, а сто с лишним лет назад каждый старался выделиться, каждый, кто что-то строил для себя. В каждом городе был свой рисунок резьбы и свой почерк, узнаваемый и уникальный» (муж., исторический район). Гармоничное существование – это особое осознание идентичности и характера жизненных практик: «Я с семьей здесь живу с 1986 года. Здесь жили бабушка и дедушка, оба − фронтовики. Люди старшего поколения, пережившие войну и трудности, так бодрячком и продержались всю жизнь. И столько у них запала было! Вот чего сейчас не хватает современному поколению. Мы гораздо слабее тех, кто прошел войну. Вот моей теще, Александре Пелагеевне, 86 лет. А так с молодости ее все Шурой зовут, даже внуки» (муж., исторический район) [45].

В рамках этого же шаблона, но немного с другим акцентом – интересом к топосу усадьбы − проявляется подобная идентичность (об этом свидетельствуют нарративы людей, проживающих в отреставрированных деревянных домах) [45]. Исторические локусы, наделенные символическим значением в культуре, судя по нарративам, либо откровенно музеефицируются (точная реконструкция деревянных строений), либо эстетизируются (увядающая красота, на уровне жизненных практик это проявляется в перформансах, посвященных сохранению зодчества, в каталогизации резьбы, оконных проемов).

А что все-таки можно обнаружить в новом опыте проживания в доме, который намеренно стилизуется под усадьбу? Внешне – многое: позиционирование принципов экоурбанизма, бегство от суетной реальности, сибирскость как аутентичность. Мотив внутреннего убеждения – ощущение подлинности жизни в деревянном доме. В нарративах очевидны линии бегства, причем не столько от порядка, определяемого будущим, сколько от порядка бинарных оппозиций.

Второй нарративный шаблон акцентирует внимание на том, что любая идентичность – «родом из детства». Например, в «Карте историй. Томск» есть много описаний, согласно которым само место, где росли жители, очень подходило для детства. Это деревня в центре города, настоящие дворы, почти патриархальный уклад: «Сейчас вспоминаю: не было жизни лучше той, которую я прожила там. Ну, вот не было!  Во-первых, добрые люди. Там жило очень много простых людей, от сохи» [46] (жен., центра города).

Аутентичность в этом контексте связана с уникальностью местности, с её эмоциональной привлекательностью. Она имеет двойственную природу, так как, с одной стороны, связана с устоявшимися традициями территории, ее неизменным образом и повседневным укладом жизни обычных горожан, с другой − она может формироваться за счёт нового, творческого начала, привносимого элитами, проживающими на этой территории [42].

Третий нарративный шаблон близок с предыдущим, но в этом шаблоне есть указание на то, что житель не признаёт возможности трансформации пространства города, в котором он живёт: «Истоки здесь были, родники, прочие разные озера, короб из лиственницы, ее часто использовали при строительстве деревянных домов. Тут было вообще здорово. Пацанское детство, оно такое. Томь, бывало, подходила прямо сюда, к берегу. Такие пескари плавали. А там, где гараж, было озеро прекрасное, и речная вода соединялась с ним по этому коробу. При мне тут топило два раза. Вода доходила до Каримовского дома. Помню, пацанами на калитках катались, как на плотах, по этим улицам. И эта вода уходила туда, а озеро было чистейшее. Вот меня попробуй отсюда из Заистока выселить. Я пулемет поставлю, не сдамся» (муж., исторический район) [47].

Четвертый нарративный шаблон выстраивается таким образом, что признаётся то, что «жить в деревянном, например, перестроенном из бывшей конюшни, доме, это «колоссальное удовольствие» (жен., исторический район): «Жила я и в обычных кирпичных домах. Поняла: холодные кивки соседей по площадке, молчание в лифте − это все не для меня. А здесь складывается совершенно особый микромир. Квартир немного, все друг друга знают. Появится во дворе чужой − кто-нибудь обязательно скажет. Деревня! К тому же я не хочу, выходя на улицу, видеть вокруг спальный район. Эстетическая радость для меня очень важна. А здесь прогуливаю собаку и любуюсь столетними красивейшими домами» (жен., исторический район) [48]. Возможно, эстетическое созерцание позволило сохранять истории не только в памяти, но и в многочисленных создаваемых ей сценариях.

Установка на то, что уникальная среда рождает уникальные типы отношения к жизни, не подчиняющиеся бегу времени, отражается в нарративах, являясь устойчивой и постоянной. А.К. Секацкий использует оппозицию «присутствия–отсутствия» для обозначения сути культурных перемен, утверждая, что «традиция несуетного проживания стала, наконец, воистину маргинальной, принципиально несохраняемой – даже узы ближайшего родства не предотвращают угасания присутствия, оставшиеся пустыми, вещи-оболочки напоминают, в лучшем случае, о факте отсутствия, их эфемерное единство распадается сразу же, как только владелец исчезает. Они суть опавшие лепестки, и только тексты могут быть сжаты в семена, пригодные к произрастанию» [49, c. 78].

Практически любой город в большей или меньшей степени обладает мифологическим ландшафтом; который, с одной стороны, создаёт в культурном сознании простые знаки и символы воображаемой городской среды, с другой − выстраивает и корректирует ее реальную топографию. Модель города как многоуровневой риторической фигуры, совокупности мифов, как известно, была выведена на орбиту культурологических исследований Ю. Лотманом и В. Топоровым. Согласно их воззрениям, городское пространство формируется определённой иерархией мифологических представлений, порой − доминантных, порой – периферийных. Представления эти служат источником информации о прошлом или утопическом будущем города, реже − об актуальном настоящем. Ю.М. Лотман усматривал в городе «механизм, постоянно заново рождающий свое прошлое, которое получает возможность сополагаться с настоящим как бы синхронно» [50, с. 282]. Так, хранители времени пекутся главным образом о том, чтобы этот импульс в описании города был искренним и аутентичным: «Сохранение истории» для меня звучит очень серьёзно и ответственно. Предпочитаю «сохранение времени». Сильно не размахиваюсь, ограничил себя ХХ веком, первую треть которого знаю по рассказам близких, а дальше − собственные впечатления» (муж., центр города) [51].

Хранители времени, как правило, отмечают следующее обстоятельство: «Нам повезло жить в старинном деревянном доме, охраняемом как памятник архитектуры. Ещё недавно у нас была усадьба с флигелем, со служебными постройками, с деревьями и просторной лужайкой для детских игр и соседских посиделок. На деревьях висели скворечники и кормушки для птиц. Однажды пришлось вскармливать с ложечки осиротевших сорочат. С тех пор сороки навещали нас каждый год. Но в 2013-м птице негде было сесть – ни одного дерева, всё срубили (жен., исторический центр) [51]. Жители сетуют лишь на одно: застройщики разрушают целостность среды. Они утверждают: «На экскурсиях я вижу, как гости города восхищаются отдельными зданиями, но они не видели, как живописно смотрелась старая застройка в комплексе. Настоящее путешествие на 100 лет назад. Где вы сейчас такое найдёте? Причём, всё подлинное. Тот Томск, который мы сегодня привычно называем «историческим», с большой любовью создавали состоятельные люди – «отцы города». Имея средства, привлекали к строительству высококлассных архитекторов. Мы знаем их имена, гордимся ими, чего нельзя сказать о наших современниках» [51] (жен., центр города).

Анализируя нарративы на «Карте историй Томск», можно наблюдать не пространство «глобального бегства», а пространство внутренней городской миграции, если не назвать это вообще бегством от суетной жизни. Процессы повернулись вспять − в сторону ре-территориализации и ре-материализации.

В свою очередь к переоценке места и территории приводят групповые протестные субкультурные практики, которые выгораживают и обустраивают в пространстве города свое «бытие-вокруг» [52].

Так, нарратив членов ««artist-run space (ars), ars котельная» в Томске, которая долгое время существовала как особое пространство города, где собиралась творческая молодёжь, и которая на каком-то этапе развития была закрыта, представлял собой манифест в защиту локальных особенностей и контекстов от глобализирующего, универсализирующего, нивелирующего воздействия власти и принуждения: «Котельная» расположена, на мой взгляд, в очень важном месте − на пересечении путей совершенно разных людей. Для меня она была экспериментом по созданию независимого места, художественной лаборатории в центре Томска [53] (жен., Томск). Пространство ars котельной, вход в которую всё-таки был замурован, было своеобразной творческой лабораторией города: «Было так хорошо, что есть маленькая вселенная во дворе жилого дома, где могут встретиться и поболтать австрийский профессор и основатель комьюнити [Archive of Digital Art] ADA, [художник] Ваня Дыркин, томские студенты и внезапно мы, заехавшие из Екатеринбурга. Эта «котельная» действительно грела Томск, была признаком нормального здорового города» (муж., Екатеринбург). Её участники были уверены в том, что «Котельную» в глобальном контексте нельзя заварить [53].

Нарративы демонстрируют то, как происходит так называемое «сшивание», соединение виртуального и материального, удаленного и близкого, потока и статики, присутствия и отсутствия в единую онтологическую целостность, благодаря чему некое место на карте города превращается в «пространство-отношение». Таким образом, речь идет об отказе от картографически традиционного понимания «пространственности», основанной на простом географическом подходе к природе и сущности расстояния, места, территории.

Только благодаря дискуссиям в социальных медиа может конструироваться новое понимание форм социального взаимодействия, которое уже не укладывается в традиционные: «мы-переживание», солидарность, конфликт, борьба. Фреймированное взаимодействие людей «лицом к лицу» и фреймированное взаимодействие «гаджет–человек–гаджет» открывают новые горизонты социального. Оно происходит в переходный период: привычный материальный мир, созданный человеком, становится все менее заметным и значимым. Он как бы сливается с цифровым миром благодаря интерактивным коммуникациям. Пространственное развитие, которое предстаёт перед исследователем, может адекватно осмысливаться только с учётом разных перспектив и уникального культурного контекста. Вся совокупность современных технологий, система гаджетов не только обуславливают новое видение реальности, но вызывают динамичное перераспределение социокультурных связей, социальных дистанций и сложившихся социальных иерархий.

Социальные медиа, паблик-группы, связанные с городом, создают особый тип риторики. Благодаря определённой исследовательской оптике можно выявлять риторическую доминанту, «конструктивный принцип», который определяет общественный порядок как таковой, – «его символическое и функциональное ядро» [54].

Если обратиться к нарративам, которые связаны с интерпретацией Томска как Большого города, Большого университета, Города-университета или умного города, то можно обнаружить переход от эссенциалистского взгляда на «мой город» к реляционному взгляду на структуру городского пространства, которое «производит наши телесные схемы» и удерживает в себе силой «естественности» обыденного восприятия [55].

Критические комментарии в паблик-группах и сетевых сообществах по умному городу свидетельствуют о диаметрально противоположных подходах в понимании сущности проектов, реализуемых в этом контексте. Либо возникает представление, что эти проекты разрабатываются междисциплинарными командами профессионалов, которые, привлекая население, хотят действительно, трансформировать город в сторону умного, комфортного, живого, уникального, либо начинает доминировать подход, согласно которому любой партисипаторный проект – это вариант «инсценирования» коллективной деятельности с обязательным «ритуальным» участием горожан. Так, паблик-группа томских соцмедиа «Жесть Томска» любой проект по умному городу называет забавой молодых интеллектуалов, насмотревшихся умных европейских городов и желающих на грантовые деньги реализовать скудные фантазии [56].

Мнение о проектах развития умного города часто приобретает такую форму: «Я хочу жить в городе, где меня окружают скверы, парки, газоны, красивая архитектура, кафе, какие-нибудь или фонтаны, а не сплошные дороги, развязки и парковки. Вы зачем так упорно пытаетесь хороший город превратить в каменные джунгли?» (муж., 32 года). Сторонники этого подхода убеждены: «Пространство города переформатируется под автомобиль медленно, но верно. Нужно находить баланс, а с этим сегодня проблемы» (муж., 40+).

В нарративах подобного рода обрисовывается новая реальность мира, где природное и культурное начало пересекаются во множестве точек, а объекты, будучи отчасти медиум- специфичными, «вступают в различные отношения», расширенно понимаемая материальность «отмечена стремлением к преодолению всех дуализмов» [57]. Таким образом, провозглашается новая сложная материальность.

Разумеется, в российских городах, как правило, цифровизация, смартизация не закончены, а скорее, только начинаются. Но уже сейчас отчётливы контуры общества, существующего в режиме 24/7 [58], «с его непрерывностью производства, обмена, потребления, коммуникации и надзора, безостановочно функционирующей системой интернета, способами добровольного и невольного отслеживания местопребывания человека, с биометрической аутентификацией, при которой распознаются уникальные физические характеристики и устанавливается личность» [59]. Следовательно, для понимания складывающейся идентичности важно проследить, как новые «ассамбляжи» социального и технологического, культурного и пространственного влияют на эту идентичность. Акцентирование внимания на агентности городской инфраструктуры, на множественности сетей и задаваемые ими репертуары действий, как доказывают исследователи, должно обернуться тем, что формируется новое понимание жизненных практик. В них уже невозможно вычленить социальное и несоциальное, материальное или духовное. Исследователи описывают при этом сужение традиционного социального (до офлайн соседства), с одной стороны, с другой – его расширение (до сообщества дигитальных граждан).

Любопытно, что в рамках современного общества уже найден способ превращения формы непрерывности коммуникаций, эффективной и повсеместной, встроенной в непрекращающийся поток производства и воспроизводства, в технологию по круглосуточному контролю и надзору (big data, камеры слежения). Причём люди порой и не осознают то, что это мощная технология задаёт парадигму социального устройства, по-прежнему в условиях преобладания основного капитала и власти. Сегодня в обществе есть только робкие попытки противостоять этому, не уподобляясь Дон Кихоту. В отношении городского пространства, меняющегося на глазах, в социальных медиа присутствуют две стратегии: поддержки трансформаций и ускользания от тотального прессинга тех, кто является идеологом таких изменений.

Что представляет собой подлинное сопротивление форме непрерывности? Об этом можно судить по нарративу-протесту, направленному против дублирования эталонного публичного пространства, где утрачены спонтанность, природная «дикость», а присутствуют постановочность, «коллективное самовозвеличивание» (жен., 50+).

Что хотелось бы этому машинному, повторяющемуся, жестко урбанистичному противопоставить? Например, вот это: «Кусочек природы в центре города. Никаких особых объектов не нужно, кроме симпатичных лавочек, зеленых лужаек и разнообразных деревьев (жен., 50+). Или абсолютно идиллическое: «Только ничего, пожалуйста, не вырубайте ради огромных площадей с плиткой. Плитки в нашем городе достаточно, и она везде неудобная ни для ходьбы, ни для катания на чём-либо (жен., 31 год).

Восстать против валоризации, восстать хитро и настойчиво, провести более четкие линии − линии ускользания, борьбы, изобретения. Этим, конечно, не исчерпывается протестное настроение, но оно представляет существенный вектор борьбы со смарт-урбанизмом.

В социальных медиа динамично формируется риторическая модель, задающая определенные фреймы восприятия и описания города, его идентичности. Например, в Томске благодаря концепциям власти (Большой город, Большой университет) фокус настраивается на границу локального и глобального, но по преимуществу на глобальную перспективу: то с максимально точным конструированием того, как локальное вытесняется глобальным, как глобальное влияет на процессы конкурентной борьбы городов, на различия между самыми богатыми и самыми бедными, появление новых ландшафтов капитала, власти, городской политики, то на аутентичное развитие локального сибирского (в Томске, к примеру, это юбилейные даты города, годы интенсивного изучения: 1994, 2004, 2014, 2024 гг.). Но одновременно увеличение чёткости других исследовательских линз позволяет обнаружить то, как город видит сам себя, как действует, как превращает пространство в место-действие, место-локал.

Выводы

При анализе трех типа локальной идентичности было обнаружено следующее: разные форматы культуры производят многообразие практик «присвоения» города, систему высказываний о городе разных типов. Некоторые из них (фрагментарные, ориентированные на специфические аудитории и определённый тип потребителя) оказываются более востребованными, чем другие (не нацеленные на свою целевую аудиторию). Проанализированные нарративы, размещённые на популярных сайтах, продемонстрировали конфликтующие логики функционирования социальной сети (логика игры, демонстративного символического потребления, самопрезентации) и подтвердили гипотезу о том, что конструирование идентичности – сложный противоречивый процесс.

Противостояние нарративов о доме, усадьбе, профессорском гнезде, «капсуле времени», где мир реконструируется как устойчивый, предсказуемый, простой, определенный, и нарративов, где мир отражается как сложный, неоднозначный, неопределённый, характеризует систему ресурсов, на которых размещены тексты, отражающие локальную городскую идентичность. Любое вторжение суетного времени, неопределённого, сложного, неоднозначного мира изгоняется из сознания приверженцев устойчивого порядка. Условия нестабильного мира и принципы социального конструирования городской реальности накладывают свой отпечаток на переживание городской идентичности горожанами.

Влияние общества, существующего в режиме 24/7 с его непрерывностью коммуникаций и надзора, противоречиво. С одной стороны, происходит усиление глобальной «мы-идентичности», с другой − укрепление локальной идентичности, противостоящей любой тотальности и глобальности.

Новые фреймы восприятия и описания города, его идентичности существуют наряду с традиционными: создать или присвоить модель бегства от жизни в капсулу времени, инсценируемую в профессорских гнёздах, усадьбах, в строениях, в перформансах, противостоящих изменениям города; в зонах с плотным историческим слоем, гибридизацией советскости-подлинности; в мечтах, обращённых подобно двуликому Янусу, в будущее и прошлое. Благодаря капсулам времени для их создателей типично участие только в тех формах модернизации города, которые сохраняют старый добрый провинциальный город. В фокусе позиционирования горожан оказывается не «идея места» (то есть идеально-типическое представление об этом месте, которым руководствуются его создатели), а действительное место, конкретное место-в-действии.

 

¹ 13 исторических зон, каждую из которых можно разделить на три: те, кто живёт в полуразвалившихся старинных деревянных зданиях, составляющих средовый фон исторического поселения; те, кто живёт в самостоятельно отреставрированных домах, – в основном художники и интеллигенция; те, кто живёт в отреставрированных государством домах. Городской центр: условный средний класс, проживающий в строениях нового типа; горожане в домах-иконах деревянного зодчества, жители так называемой «деревни в городе», проживающие в «капсулах времени»; жители новых микрорайонов (люди, воспринимающие город как транзитное место); жители традиционных респектабельных районов; жители стагнирующих спальных микрорайонов. Все вместе это образует многообразие жизненных миров.

² В одной из своих работ социолог О. Трущенко использовала подход Бурдьё в исследовании российских городов и выявила то, что неравенство обусловлено определёнными социокультурными предпосылками. По её мнению, ещё со времён основания Москвы так называемая чернь селилась в восточном и юго-восточном направлении от княжеских палат, а знать − в южном и юго-западном. Автор считает, что такая символическая оппозиция задаёт и сегодняшнее противостояние центра и периферии.

³ Instagram, продукт компании Meta, которая признана экстремистской организацией в России.

Об авторах

Наталия Андреевна Колодий

Национальный исследовательский Томский политехнический университет

Автор, ответственный за переписку.
Email: kolna@tpu.ru

доктор философских наук, профессор отделения социально-гуманитарных наук Школы общественных наук Национального исследовательского Томского политехнического университета

Россия, 634050, г. Томск, пр. Ленина, 30

Вера Степановна Иванова

Национальный исследовательский Томский государственный университет

Email: vcsoc@rambler.ru

кандидат философских наук, доцент философского факультета

Россия, 634050, г. Томск, пр. Ленина, 36

Список литературы

Дополнительные файлы