Mutando Mutanda. II: Notes on Emendations

全文:

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом.

Лермонтов

1

Датируемый XII в. список Минейного стихираря, хранящийся в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) под шифром Тип. 152, открывается выходной записью¹, которая занимает всю первую страницу малоформатного кодекса, помещена после орнаментальной заставки и, очевидно, носит парадный характер, однако, как нередко бывает с первыми листами рукописей, пострадала от времени – «...вероятно, в кон. XIX – нач. XX в. была покрыта каким-то химическим составом, отчего текст несколько попорчен, позеленел» [1, с. 133]:

Ряд букв заметно наведен – например, вторая р в слове стихѣрарь (строка 1), а м в а мирьскъӏ (строка 6)², в нескольких местах просвечивают буквы с оборота листа.

В литературе высказывалось мнение о принадлежности записи писцу рукописи [2, с. 72] либо о сходстве этого почерка с почерком I писца [3, с. 94]. Однако в «Сводном каталоге» говорится лишь, что в записи «упоминается имя писца рукописи» [1, с. 133] – пономаря Якова, в миру Творимира. Против отождествления автора записи и писца (писцов) Стихираря как будто свидетельствует орфография записи: в то время как текст рукописи (в обеих сохранившихся частях – Тип. 145 и Тип. 152) изобилует написаниями, выдающими новгородское происхождение писцов [4, с. 34, 38], в записи в обоих релевантных случаях ц и ч пишутся этимологически правильно: грамотицю, чл҃вкъ (4) – хотя, конечно, эти скудные данные трудно признать показательными. Думается, что внимательное прочтение экстратекста позволит решить вопрос с большей уверенностью.

Впервые запись была опубликована во втором (посмертном) издании пионерского труда И.И. Срезневского«Древние памятники русского письма и языка (X–XIV вв.). Общее повременное обозрение» [5, с. 78]. Воспроизведем эту публикацию полностью:

Передача текста в издании вызывает некоторые вопросы. Так, уже на первой строке смущает форма «стихирарь» вместо четко различимого стихѣрарь (ср. стихѣра в [6, т. XI, с. 541]) и далее «Влас’я» со странной диакритикой и буквой я (= ѧ), не похожей на другие ѧ в записи, на месте явно правленой буквы – как кажется, ь. Однако особые сложности доставляют последние строки.

Слово после напсалъ (8–9) Срезневский прочитал как «кондакаръ»; это чтение сохранено и в [6, т. IV, с. 249], и в своде древнерусских записей Л.В. Столяровой [3, с. 94]. Та же исследовательница, однако, справедливо заметила: «Почему Яков-Творимир в заключительной части записи назвал Стихирарь Кондакарем – неясно» [3, с. 95]. Между тем публикация записи (близкая к дипломатической, но без комментариев) в Каталоге ЦГАДА 1988 г. содержит несколько иное, странное написание – (к)ондакагъ [2, с. 74]. Буква г в рукописи читается совершенно однозначно, ее никак невозможно смешать с р, а предположить написание г вместо р вследствие описки трудно, поскольку никаких оснований для такой описки нет: ни выше, ни ниже в тексте не фигурирует другая г, которую писец мог бы ошибочно написать в порядке предвосхищения или повторения. Иными словами, р в «кондакаръ» представляет собой чистую конъектуру (emendatio ope ingenii), причем никак не оговоренную издателем.

Однако и первая буква недаром вызвала сомнения у составителей Каталога ЦГАДА, которые поместили ее в круглые скобки, по-видимому, сигнализирующие о ненадежности чтения: в действительности она не похожа ни на одну из к в записи – к, в полном соответствии с практикой уставного письма того времени, регулярно пишется с зазором между двумя частями, ср. в словах кто, крcтьноѥ, ѩковъ, мирьскъӏ:

В то же время облик этой первой буквы: – ничем не отличается от того, как постоянно пишется в записи п (поѥть, псалъ, понамаръ, напсалъ, похваливъ): .

Более того – буквы в слове «кондакаръ», которые до сих пор с уверенностью воспроизводились как ка, при более тщательном рассмотрении таковыми не являются. В первой из них нет и следа раздельного написания, присущего элементам к: , – зато она практически не отличается от б в форме бѹди (2): . Вторая буква не имеет петли – обязательного элемента а: , – но сходна с начертаниями л в словах влас[ь] (1) и чл҃вкъ (4): .

Тем самым мнимое -кагъ в загадочно искаженной форме **кондакагъ оказывается словом блгъ (= благъ) без титла, очевидно, исчезнувшего при химической обработке текста, как и в слове стго в 7-й строке.

Оставшийся фрагмент – не конда-, а понда – представляет собой, на наш взгляд, ранее не фиксировавшийся союз, по образованию аналогичный союзу зандо / занда, который был выявлен в новгородских грамотах С.Н. Валком [7, с. 234] и В.Л. Яниным [8, с. 336, 339], правильно переведен как ‘потому что’ в издании берестяной грамоты № 534 [9, с. 136] и исследован А.А. Зализняком [10, с. 162–163]; [11, с. 308–309]: если занъда восходит к *za + nъ + da [11, с. 309], то понъда – к такому же образованию с предлогом-приставкой по. Коль скоро союз занъда (-до) синонимичен союзам зане, занеже, логично предположить и семантическую близость понъда, с одной стороны, и поне, понеже, понелѣ – с другой. Из значений, приводимых словарями, к рассматриваемому контексту в наибольшей степени подходит ‘но, но все же’, выделенное (с вопросительным знаком) у союза понелѣ в [12, вып. 17, с. 50]: в записи Стихираря союз понда³ соотносится с предшествующим хотѧ (8), которое является одним из древнейших употреблений причастия от хотѣти в роли служебного слова – судя по контексту, союза со значением ‘хотя, несмотря на то что’.

Не вполне органично в сложном предложении хотѧ и не ѹмѣѧ напсалъ понда блгъ похваливъ же выглядит финальное причастие с частицей; в [2, с. 74] первая буква частицы вновь заключена в круглые скобки – (ж)е. В действительности, однако, эта буква, хотя и не допускает сопоставления с другими начертаниями ж ввиду отсутствия слов с ж в записи, может быть, по нашему мнению, идентифицирована как м; ее необычное, как бы незаконченное написание все же не более нетрадиционно, чем двухчастная м в следующем аминь, ср.: .

Знак после м трудно интерпретировать иначе как е. Если это прочтение верно, то форма ме являет собой замечательный pendant к зафиксированному в берестяной грамоте № 858, которая также датируется XII в., написанию челѹю те ‘целую тебя’ [13, с. 75, 341]⁴.

Таким образом, в целом запись Стихираря прочитывается как вполне связный текст:

1  Се стихѣрарь ѥсть ст҃го вла-

2  сь да кто въ нь поѥть бѹ-

3  ди ѥмѹ многа лѣ¯ · а псалъ

4  грамотицю сью чл҃вкъ и-

5  мѧ емѹ крcтьноѥ ѩковъ ·

6  а мирьскъӏ творимиръ · по-

7  намаръ стго никол[ъӏ ·] д<а>

8  хотѧ и не ѹмѣѧ напса-

9  лъ понда блгъ похвали-

10 въ ме · аминь · аминь

‘Это Стихирарь [церкви] Св. Власия, и кто по нему служит – пусть будут [дарованы] ему долгие годы. А писал запись эту человек, имя ему крестное – Яков, а в миру Творимир, пономарь [церкви] Св. Николая. И хотя неумело написал, однако [?] добр похваливший меня. Аминь. Аминь’.

Переход от 3-го к 1-му лицу на последней строке, наряду с уничижительной характеристикой писца, которая, скорее всего, является самохарактеристикой [3, с. 95], позволяют положительно решить вопрос о тождестве писца рукописи и автора записи.

Никак не оговоренное «исправление» записи, допущенное при первой публикации, было вызвано, очевидно, невозможностью вычленить в завершающей части экстратекста уникальный союз понда – чего, конечно, едва ли и можно было бы ожидать до открытия в целом ряде грамот союза зандо / занда; искажение не ограничилось неверным прочтением бл как ка и соединением союза с прилагательным в одно слово, но сопровождалось как будто требуемой по смыслу, однако совершенно произвольной «конъектурой» – заменой г на р, не имеющей никакого подтверждения в тексте. Вследствие этого в научный оборот на долгие годы был введен первый пример существительного кондакарь, а писцу было тем самым инкриминировано какое-то помрачение: якобы, правильно назвав свою рукопись Стихирарем, он через несколько строк вдруг переименовал ее в Кондакарь – прегрешение, может быть, и невинное в глазах современного читателя, но все же весьма оригинальное, чтобы не сказать резче. Только обращение ad fontem и фотообработка экстратекста позволили реабилитировать книжника Якова и обогатить русскую историческую грамматику и лексикографию новым служебным словом – хотя и пожертвовав древнейшей фиксацией кондакаря.

2

Одна из ярких особенностей русской именной морфологии – флексия ИП (и ВП) мн. -á у существительных м. рода (городá, директорá и т.п.) – уже 135 лет назад получила научную интерпретацию, которая, на наш взгляд, сохраняет актуальность и до сих пор. В 1889 г. И.В. Ягич писал: «Кажется, эти формы, довольно поздние, стали входить в употребление только тогда, когда в трех косвенных падежах уже установились окончания áмъ, áми, áхъ. Вероятно, это преобладание окончания, начинающегося с á, на котором было ударение, хотя и не вызвало, но по крайней мере значительно поддерживало и для именительного ударяемое á. И так, скажем, вследствие трех падежей “берегáмъ”, “берегáми”, “берегáхъ” вышло наружу также для именительного “берегá”» [15, с. 114]. Последующая научная традиция неоднократно (хотя и нередко без ссылок) повторяла выводы Ягича, ср., например: «...естественно предположить, что по крайней мере одна из причин этого явления состоит в стремлении распространить элемент а, выступающий в косвенных падежах и уже воспринимающийся как показатель мн. числа, на все словоформы мн. числа» [16, с. 547], см. также [17, с. 62]; [18, с. 125]; [19, с. 279, 285–286]; [20, с. 159–160]; [21, с. 57]. После канонизации этого тезиса в посмертной работе А.А. Зализняка [22, с. 22] дискуссионный характер сохраняют, пожалуй, только положения о роли дополнительных факторов -á-экспансии в ИП мн. – таких как исконные формы мн. ч. с. рода и формы дв. ч. на -а, собирательные типа господа, литва, мужья, а также диал. снегá, ветрá, лесá, кормá, которые, по мнению А.А. Зализняка, «могли быть [! – В.К.] представлены в живом народном языке много шире, чем их отражения в письменных памятниках» [22, с. 18].

Однако именно отражение в письменных памятниках было и остается главным критерием истинности историко-лингвистических построений. И в этом плане, приходится признать, распространение флексии -á в И–ВП мн. м. рода все еще мало документировано.

Древнейшим примером инновационной формы со времен А.И. Соболевского считается образование города: «Летопись Авраамки 1495 г.: города поимаша нѣмѣчкiя 159» [23, с. 221]. Великий лингвист совершенно корректно процитировал издание 1889 г., вышедшее в составе «Полного собрания русских летописей» (ПСРЛ, т. XVI); правда, при обращении к более широкому контексту: «и убиша местеря, и моршалда, и куменьдерѣ, и кунтуры побиша, и города поимаша Нѣмѣчкiя; толко три городы не дашася королю и Витовту» [24, стб. 159] – в глаза бросается не только использование в публикации орфографии и пунктуации ΧΙΧ в., но и удивительное сосуществование на соседних строках новообразования города и более древней формы ИП < ВП городы. Тем не менее классический пример, освященный авторитетом крупнейшего ученого, сохранил статус первой фиксации номинативного -á вплоть до нашего времени: в новейшем компендиуме – энциклопедическом словаре «Историческая грамматика русского языка» – он цитируется даже дважды [25, с. 120, 467].

При переиздании XVI тома ПСРЛ в 2000 г. было установлено, что сборник-конволют Библиотеки АН Литвы F 22–49, вошедший в науку под названием «Летопись Авраамки», получил свое наименование по последней, меньшей части, переписанной смоленским книжником Авраамкой в 1495 г., тогда как основная его часть – «древнее основание» – датируется концом 60-х – началом 70-х годов XV в. [26, с. IV–VI]; впрочем, этот факт ни малейшим образом не затронул статуса анализируемой формы и, более того, удревнил начало процесса -á- экспансии на четверть века.

В 2018 г. полный текст сборника был заново подготовлен к печати по оригиналу «в соответствии с современными принципами археографии» [27, с. IV], среди которых особое внимание привлекает следующий: «Выносные буквы вносятся в строку. Буквы, пропущенные после выносных, добавляются в круглых скобках с учетом преимущественных написаний данного списка, а при вариативности — в соответствии с правилами современной орфографии» [27, с. XIV]. Согласно этому принципу рассматриваемый пассаж (из летописной записи 1410 г., л. 208) приобрел вид, несколько отличающийся от первой публикации: «и убиша местеря, и моршалда, и куменьдерѣ, и кунтуры побиша, и город(а) поимаша нѣмѣчкия; толко три городы не дашася королю и Витовту» [27, с. 75]. Как мы видим, бескомпромиссные города первого издания сменились на город(а) – т.е. «инновационная флексия» -а оказалась буквой, пропущенной после выносной и добавленной издателями XXI в. в круглых скобках «в соответствии с правилами современной орфографии», – между тем как публикаторы XIX в. осуществили этот «пересчет» на современную (им и нам) норму по умолчанию, создав тем самым фиктивную инновацию XV столетия. Непонятно, правда, что, кроме знания современного языка, провоцировало и провоцирует издателей на такую модернизацию языка древней рукописи: в полном написании форма городы выступает в Летописи 13 раз [27, с. 17, 30, 31, 48, 62, 75, 88 (3×), 89, 123, 146, 153], не обнаруживая никакой «вариативности»⁵.

Обращение к цифровой фотокопии Летописи Авраамки, выложенной на сайте Библиотеки им. Врублевских АН Литвы <http://elibrary.mab.lt/handle/1/7327>, позволяет окончательно вывести пресловутые города из репертуара инновационных форм русской исторической грамматики – на самом деле это, несомненно, обычные городы, но только написанные на конце строки с выносной буквой д:

Однако первое нелингвистическое издание Летописи Авраамки продолжает, к сожалению, служить источником «новообразований». Совсем недавно их список был пополнен формой, похожей на города, но – что кажется особенно поразительным для морфологической инновации – в церковнославянской огласовке: «Татарове же многи⁶ града поимаша и волости повоеваша Лет Авр 1495, стб. 129» [28, с. 107]. Нетрудно догадаться, что и здесь мы имеем дело с инициативой издателей 1889 г., без всяких оговорок раскрывших выносную [24, стб. 129]. Ориентация на современную грамматическую норму при воспроизведении текста XV в. сохранена и издателями 2018 г. – впрочем, о реконструкции флексии -а сигнализируют круглые скобки: «Татарове же многы град(а) поимаша» [27, с. 61]. Стоит ли говорить, что и в этом случае рукопись (л. 154) демонстрирует написание с выносной д, однозначно раскрываемое, в соответствии с многочисленными полными написаниями, как грады:

В той же статье [28, с. 107] к списку «ранних случаев употребления» инновационных форм добавлены два примера с одним контекстом: «рукава же риз ихъ широци (мн.ч.) Сб. Кир.-Белозер., 1476; Рукава же ризъ широци а долзи Хожд. Игн. Смольнянина 1392 г. по сп. XV в.». Правда, этот же контекст «по рукописи XV века» уже привел И.В. Ягич – однако он обоснованно заметил, что «это может быть еще двойственное число, как вообще в этом слове форма “рукава”, вероятно, остаток дв. числа» [15, с. 115]. Действительно, здесь представлено дистрибутивное дв. ч., «выражающее значение отнесенности или принадлежности того или иного парного предмета каждому в названном или контекстуально подразумеваемом множестве» [29, с. 17], – и тем самым исконная форма dualis рукава, безусловно, не должна привлекаться к анализу в связи с распространением инновационных плюральных форм. Поскольку, однако, она вновь и вновь соблазняет исследователей, не утруждающих себя при этом указаниями на адрес фиксации, считаем нелишним наконец дать точную ссылку на источник, где данная форма фигурирует: это список Хождения Игнатия Смольнянина, сохранившийся в рукописи одного из т.н. Ефросиновских сборников – РНБ, Кир.-Бел. 9/1086, на л. 233 об., переписанном книжником Ефросином Белозерским в 70-е годы XV в.; точная цитата выглядит так: рѹкава же ризъ и широци а долзи⁷.

Таким образом, нам приходится отказаться от датировки первых примеров распространения инновационной флексии -á во мн. ч. XV веком. В следующем столетии количество новых форм как будто более значительно [28, с. 108], однако публикации актового материала, осуществленные историками, несомненно, требуют перепроверки. В целом процесс закрепления -а- как показателя множественности в субстантивной парадигме, приводящий в итоге к формированию квазиагглютинативных форм мн. ч. существительных типа город-а, город-а-м, город-а-ми, город-а-х, продолжается уже девятое столетие. Экспансия форм МП и ДП м.-с. на -ах, -ами, начавшаяся в XII в.⁸, приняла достаточно массовый характер к концу древнерусского периода (XIV в.)⁹, однако закрепление -ами в ТП, едва наметившееся в XIV в.¹⁰, в основном завершилось лишь к XVIII в.¹¹, но даже в наше время наталкивается на сопротивление таких форм исконного *i-склонения, как детьми, людьми, лошадьми. В этих условиях неудивительно, что номинативно-аккузативная флексия -á, обязанная своим возникновением прежде всего индукции косвенно-падежных форм на -á-, получает относительно заметную фиксацию в письменности лишь к концу среднерусского периода – т.е. весьма робко следует за распространением индуцирующих образований¹², пока, наконец, не получает нормативный статус в грамматике [38, т. 7, с. 463] и литературном творчестве Ломоносова (Без силы бе́реги, но с силой берега́ [38, т. 8, с. 542]). Тщательный отбор подобных форм – одна из актуальных задач исторической русистики, но выполнение ее возможно только при обращении к надежным источникам – желательно первоисточникам.

3

В заключение рассмотрим еще три примера «эмендаций», обязанных своим появлением исключительно произволу издателей, твердо знающих, говоря словами Пушкина, «как надобно писать», – точнее, как «должны были» писать древнерусские книжники. Речь при этом пойдет об издании, выполненном на несопоставимо более высоком уровне, нежели публикации донаучного периода русского исторического языкознания – подготовленные историками тома ПСРЛ или ознакомительные отрывки из «обозрения» И.И. Срезневского, – а именно о сохраняющем до сих пор статус канонического издании Лаврентьевской летописи, вышедшем под редакцией Е.Ф. Карского в 1926 г. Книга открывается (в Предисловии) важной декларацией: «...вопреки принятому обычаю “исправлять явно испорченные места и слова” и “восстановлять явно испорченные места и слова”... редактор не решился делать этого в самом тексте, а только в примечаниях. Поправки и восстановления текста всегда носят субъективный характер, что неоднократно можно встречать в предшествовавших изданиях... Если на основании подсобных рукописей, откуда берутся варианты, оказывалось возможным восстановить несомненные пропуски, то таковые, каждый раз с особой оговоркой в примечаниях, вносились и в текст, но заключались в угловатые скобки» [39, с. III–IV].

Первая из таких эмендаций представлена в летописном рассказе о крещении Ольги, в обращении княгини к императору (под 955 г.):

ѡна же реx како хочеши мѧ поӕти крcть¹³ м^ѧ самъ. и нарекъ м^ѧ тъщерью. а [въ] хеcӕнехъ того нѣc закона а тъı самъ вѣс^и [39, стб. 61].

В квадратные скобки издателем помещен предлог въ перед формой МП хеcӕнехъ, причем в примечании оговорено, что предлог взят из списков XV в.; эмендация усвоена в издании Повести временных лет (ПВЛ) в серии «Литературные памятники» [40, с. 30] и в «Библиотеке литературы Древней Руси» [41, с. 110], а в критическом издании ПВЛ Д. Островского именно это чтение принято в качестве «лучшего» (paradosis) [42, с. 394]. Между тем «пропуск» предлога в списке 1377 г. трудно признать «несомненным» – на самом деле древнейший источник текста Повести временных лет сохранил яркую черту древнего языка – беспредложный локатив места, полный аналог которому мы обнаруживаем, например, в Сказании Агапия о хождении в рай: нѣсмь ли азъ близь манастъӏрѧ твоѥго сѹсѣдѣхъ [43, с. 26]. Трансмиссия текста в процитированном пассаже демонстрирует полный параллелизм с другой летописью – Новгородской первой, где, по наблюдениям В.Н. Топорова, поздние списки отражают «почти совершенно регулярную вставку предлога в в ранее беспредложные конструкции лок<атива>» [44, с. 12].

В другом контексте – из т.н. Суздальской летописи (под 1147 г.) – Е.Ф. Карский, исходя из показаний позднейших списков, вставил предлог въ в конструкцию с глаголом вънити¹⁴, которую сам же уже год спустя абсолютно корректно интерпретировал как «употребление винительного падежа без предлога для означения направления действия на вопрос “куда”?» [45, с. 40] (аналогично – в статье [46, с. 84]):

Ѹлѣбъ же внида [въ] Черниговъ и ѹвѣдавъ ѡже цѣловалъ крcь Володимеръ... к Ст҃ославу Ѡлговичю. хотѧ ѹбити лестью Изѧслава. тоже слъıшавъ Ѹлѣбъ. прибѣже ко кнѧзю своѥму ко Изѧславу на Супои [39, стб. 315–316].

Эта беспредложная конструкция в полной мере соответствует раннему состоянию славянского синтаксиса, которому было свойственно дополнительное распределение приставок и предлогов в пространственных значениях: для выражения конечного (как в данном случае) или исходного пункта движения использовалась либо предложно-падежная форма (ити до города, из города), либо приставочный глагол с беспредложной падежной формой (доити города, изити города)¹⁵. Правда, если для предлогов-приставок до, из или отъ такое распределение широко документировано и хорошо известно, сочетаемость глаголов на въ- с ВП цели движения до недавнего времени иллюстрировалась единственным приведенным примером – внида черниговъ [48, с. 173]; [49, с. 60]. В последние годы, однако, корпус подобных примеров существенно расширился, прежде всего за счет конструкций из переводных памятников, отнюдь не калькирующих синтаксис оригинала, типа въшьдъшемъ же намъ Костяньтинь градъ [50, с. 60].

Впрочем, данное употребление не ограничивалось собственно пространственными контекстами – оно встречается и в метафорических конструкциях. В настоящее время мы можем дополнить соответствующий материал, приведенный в [50, с. 59–60], новыми примерами: срамотѹ вълагаѥмаѩ лицѧ [51, с. 433] (vs. ДП в греческом); аще боль въпадеши [52, с. 145] (в греч. – только глагол ἀσθενήσῃς); ѩко да не подобнъӏѩ въпасти [53, л. 133] (в греч. ДП); врагъ... вниде ср҃дц' брату ѥго [54, л. 94в].

В свете сказанного становится совершенно излишней конъектура в письме Владимира Мономаха Олегу Святославичу (1097 г.), предложенная в издании 1926 г., как сказано в примечании, «для смысла» и, естественно, без опоры на другие списки (поскольку Лаврентьевская летопись сохранила единственный список сочинений Мономаха), ср.:

Єгда же ѹбиша дѣтѧ моє. и твоє преl тобою. и бѧше тебѣ ѹзрѣвше кровь ѥго. и тѣло үвѧнувшю ӕко цвѣту нову процветшю. ӕко; агньцю заколену. и рещи бѧше стоӕще над ниv. вникнущи [въ]¹⁶ помъıслъı дш҃и своєи. ѹвъı мнѣ что створихъ [39, стб. 253].

Очевидно, что конструкция въникнути помыслы демонстрирует исконное состояние древнерусской (и славянской) синтаксической системы.

Рассмотренные примеры в очередной раз подтверждают «категорический императив» современной исторической русистики: без новых лингвистических изданий основных письменных памятников и без обращения к рукописной традиции наша наука обречена на топтание в заколдованном кругу старых ошибок и «эмендаций».

¹ Ранее [1, с. 133]; [2, с. 76]; [3, с. 94] экстратекст описывался как часть рукописи Тип. 145, составлявшей некогда единое целое с Тип. 152. Теперь в Тип. 152 пагинация начинается с 1а, 2а и так далее до 8а об., после чего следует л. 1 <http://rgada.info/kueh/index2.php?str=381_1_152>.

² Далее номера строк вводятся в скобках без слова «строка».

³ С утратой слабого редуцированного, ср. кто (2), многа, псалъ (3), напсалъ (8–9).

⁴ На этом фоне, возможно, в новом свете предстанет написание возвратного глагола простирающѹсе в Выголексинском сборнике конца XII в. (л. 77) [14, с. 471–472].

⁵ В контексте: Того лѣта пригонъ былъ хрестьяномъ к Новугороду, города ставити [24, стб. 178] – нет ни ВП мн., ни ВП дв. [28, с. 108] – это обычный РП ед. в супинной конструкции.

⁶ В цитируемом издании – многы.

⁷ Цифровая фотокопия: https://expositions.nlr.ru/EfrosinManuscripts/_Project/page_Manuscripts.php?izo=16C27D81-B8C3-407D-8062-61F188FA1E89. Текст дипломатически корректно воспроизведен в публикации [30, с. 61], на которую весьма лаконично («Уч. Зап. V. 61») сослался и которую не вполне точно процитировал И.В. Ягич [15, с. 115].

⁸ Находка берестяной грамоты № 1011 (40–60-е годы XII в.), где обнаружились формы МП м. и с. р. на ножѧхо и на ожерьлиѧхо (рядом с исконной иголахо) [31, с. 110], позволила на сто лет перенести начало письменной фиксации инновационных образований (ср. [32, с. 246–247]).

⁹ После публикации в [32, с. 246–251] списка инновационных примеров, насчитывающего более 80 форм ДП и МП, релевантный материал пополнился лишь незначительно: размещение в интернете фотокопии Хроники Георгия Амартола перв. пол. XIV в. подтвердило реальность написания стѹденцамъ <https://lib-fond.ru/lib-rgb/173-i/f-173i-100/#image-47>, которая опровергалась в [32, с. 248], в Лейденском каноннике 1331–1332 гг. была зафиксирована форма Капищамъ [33, с. 280] <https://digitalcollections.universiteitleiden.nl/view/item/1596984]>, а в недавно найденной берестяной грамоте № 1169 вт. пол. XIV в. – написания помужьникамъ и скотника<мъ> ‘сборщикам налогов’ [34, с. 15].

¹⁰ Количество надежных примеров в данном случае, напротив, уменьшилось. Так, форма чоронами – «очевидно, ... Т. мн. от черенъ “солеварный котел”», – прочитывавшаяся ранее в берестяной грамоте № 167 конца XIV в.[11, с. 137], после пересъемки грамоты была идентифицирована как зоронами – морфологически регулярное образование от *ā-основного жьрна ‘жернов’ (с отражением соканья и второго полногласия) [31, с. 209]. Кроме того, как мы уже имели случай заметить [35, с. 38], примеры с полѧми и з лоугами из грамоты Витовта 1383 г. [36, с. 62, 63], фигурирующие в научной литературе начиная с И.В. Ягича [15, с. 118], но противоречащие общим тенденциям развития плюральной парадигмы именного склонения на юго-западе восточнославянского ареала [32, с. 271–272], должны быть исключены из списка инновационных форм, поскольку грамота, согласно разысканиям польских историков, является фальсификатом.

¹¹ В весьма репрезентативном собрании текстов, отражающих живую речь образованных слоев Московского государства, – Вестях-Курантах 1671–1672 гг. [37] – неисконные формы на -ам представлены 72 примерами (краямъ, пристаням, вестямъ, наступлениямъ и т.п.), на -ах – 118 (писмахъ, во всѣхъ мѣстахъ и градах, договорахъ, городах, вестяхъ, лошедях и т.п.), на -ами – 131 (городами, барабанами, писмами, гетманами, кораблямі, прѣниями и т.п.); исконные флексии встречаются лишь спорадически, как дань письменной традиции.

¹² Показательно, что на фоне многочисленных -а-форм в косвенных падежах ИП м. мн. на -а зарегистрирован в Вестях-Курантах 1671–1672 гг. только один раз: обоих братов до смерти убили и телеса их по улицам волочили и всѣ ручные и ножные перста і уши і нос обрѣзали [37, с. 307].

¹³ В списках XV в. – крестивъ; древнейший список, вероятно, отражает трансформацию исконного образования – архаичной формы причастия *крьщь.

¹⁴ Эмендация сохранена в НКРЯ <https://ruscorpora.ru/results?search=ClUqGQoICAAQChgyIAogAEAFagQwLjk1eACgAQEyAggPOgEBQjEKLwoYCghvcnRob21vZBIMCgpzaW1wbGlmaWVkChMKA3JlcRIMCgrQstC90LjQtNCw>.

¹⁵ Ср. лат. inīre urbem и īre in urbem у Е. Куриловича [47, с. 156].

¹⁶ Воспроизведено в [41, с. 472].

作者简介

V. Krysko

编辑信件的主要联系方式.
Email: vbkrysko@yandex.ru

Doct. Sci. (Philol.), Professor, Head of the Department of Old Russian

参考