The concept of aesthetic criticism in the weekly “Grazhdanin” (“The Citizen”) (1872)

Full Text

Издаваемый с 1872 г. еженедельник «Гражданин» в первых трех номерах имел подзаголовок: «политическiй и литературный журналъ-газета». С четвертого номера подзаголовок чуть изменился: «газета-журналъ политическiй и литературный». В программе, поданной издателем (формально Г. К. Градовским, фактически В. П. Мещерским) в Главное управление по делам печати, один из пунктов гласил: «Литература. Статьи биллетристическiя <…>. Критика и библiографiя, внутренняя и иностранная»¹. Просуществовавший в «Гражданине» первые четыре месяца 1872 г. раздел «Критика и библиография» исправно пополнялся рецензиями (№ 1–5, 7, 9, 13, 15, 17 и дополнительное приложение к № 17)², но после майско-августовских «каникул» издания бесследно исчез³. За рамками этой рубрики печатались также обзоры журналов и газет, отечественных (№ 1–5, 8, 10, 11) и иностранных (№ 6, 7), которые прекратились еще раньше, в середине марта. Тихое угасание после столь бурного начала свидетельствовало об организационных трудностях, не преодоленных редакцией.

Обзоры и рецензии служили путеводителем по современной литературе, а вот идейно и концептуально скреплять весь этот разнообразный материал призваны были проблемные литературно-критические статьи, авторами которых выступили Н. Н. Страхов, П. К. Щебальский и Б. М. Маркевич.

Н. Н. Страхов к тому времени прошел хорошую школу, учась у почвенника А. А. Григорьева, активно участвуя в журналах «Время», «Эпоха», «Отечественные Записки», «Заря»; на его счету уже были ставшие позднее классическими статьи об «Отцах и детях», «Преступлении и наказании», «Войне и мире», о Пушкине. Популярность ему эти статьи тем не менее не принесли, у Страхова был свой счет и к современной критике, и к современному читателю, что выразилось в его книге «Бедность нашей литературы. Критический и исторический очерк» (СПб., 1868). Цикл «Литературные письма» в «Гражданине» (№ 1, 2, 5, 11) был своеобразным продолжением этой книги. Критик констатирует окутавший читателя «густой мрак», который вызвало «жалкое состоянiе нашего просвѣщенiя: отсутствiе твердыхъ основъ, сумятица взглядовъ, хаосъ поползновенiй, предразсудковъ и недоразумѣнiй»⁴.

Одна из причин этого «хаоса», по убеждению критика, — нигилистический настрой нового поколения читателей: поэзия Пушкина и Шиллера «уже не находитъ себѣ никакого отзыва»⁵, и в целом историческое «беспамятство» становится обратной стороной понятного, но ложного в своей абсолютизации «увлеченiя настоящимъ»⁶. Отсюда проистекает поклонение Некрасову и равнодушие к Пушкину молодого поколения. Страхов находит в этом общественно-философские корни, а именно безудержную веру в прогресс, когда все новое представляется полной заменой старого. Современному человеку внушается, что есть только настоящее. Модной теории прогресса, полагает Страхов, сопротивляется русская литература, в которой являются гении, вещающие нам «изъ какой-то невѣдомой глубины» и потому не только не отменяющие друг друга, но остающиеся непревзойденными для потомков. Таковым был и остается Пушкин. Первое «письмо» критик завершает сентенцией (максимой) эстетического консерватизма, вызывающе кенотичной:

«Будучи существами ограниченными, измѣнчивыми, случайными, мы должны беречь исторiю преимущественно какъ память о томъ, что было выше насъ, и что въ насъ самихъ отражается лишь малою своею частью»⁷.

Таковы теоретические постулаты первого из «Литературных писем» Страхова, затем примененные им к истории русской литературы. Во втором «письме» утверждается, что вся эта история — «постепенное освобожденiе русскаго ума и чувства отъ западныхъ влiянiй»⁸, но происходило это освобождение как бы в процессе самого влияния, парадоксально пробуждавшего самобытность русского гения. Так, одописание Ломоносова выражало «восторгъ» пробуждающейся нации и способствовало формированию литературного языка, да и в целом формы классицизма были отражением явлений действительности. То же самое можно сказать о «чувствительности» Карамзина и Жуковского, выражавших естественные «стремленiя русской души»⁹. Явление Пушкина, таким образом, было подготовлено усилиями предшественников:

«Пушкинъ — вотъ роскошный плодъ этихъ усилiй, этого обилiя вѣры въ себя, этихъ подражанiй, чуждыхъ рабства. Въ Пушкинѣ завершился нашъ языкъ, завершилось распространенiе кругозора нашей поэзiи и идеалъ русской души, истинная мѣра ея чувствъ и движенiй выразилась въ такой полнотѣ, что вся дальнѣйшая литература можетъ быть разсматриваема какъ развитiе зачатковъ, положенныхъ Пушкинымъ»¹⁰.

Найденное Пушкиным «правильное отношенiе къ русской дѣйствительности» было затем усвоено его последователями:

«Такъ зачатки Гоголя можно найти въ "Гробовщикѣ"; Островскiй конечно ведетъ свое происхожденiе отъ "Бориса Годунова"; тонъ Некрасова уже взятъ въ замѣчательномъ стихотворенiи "Румяный критикъ мой, насмѣшникъ толстопузый" <…>; Достоевскiй начинается отъ "Станцiонного Смотрителя"; С. Т. Аксаковъ и Л. Н. Толстой отъ "Капитанской Дочки"»¹¹.

«Письма» Страхова оставались верны традициям почвеннической критики, усилиями А. А. Григорьева и Ф. М. Достоевского обращавшей эстетический субстрат к национальным корням. В сложившихся на тот момент общественно-литературных обстоятельствах торжествующего позитивистского мышления это выглядело неким анахронизмом, как, например, утверждение (вослед откровениям тех же Григорьева и Достоевского), что в Пушкине «совершалось поэтическое душевное движенiе, огромныхъ размѣровъ и глубочайшаго значенiя»¹². В противовес торжествующему прогрессизму с его линейной концепцией развития русской литературы почвенническая критика выдвигала не «преодоление» Пушкина, а «происхождение» из него (см.: [Викторович, 2024a: 71–72]).

Третье из «писем» Страхова, оттолкнувшись от пафоса пушкинских «Клеветников России», вело к выяснению «скрытой теплоты патриотизма» (по уже известной тогда формуле Л. Н. Толстого) как источника силы русской литературы:

«…если мы не понимаемъ вѣры въ Россiю, то мы ровно ничего не поймемъ въ русской литературѣ <…>. Тогда вся наша литература окажется и фальшивою, и непонятною; ибо не только всѣ большiе русскiе писатели, отъ Ломоносова до Льва Толстого, проникнуты вѣрою въ Россiю, но эта вѣра была существеннымъ, главнымъ условiемъ ихъ дѣятельности»¹³.

На этом можно было бы закончить, но четвертое, последнее «письмо» Страхова дает осмыслению ментальности русской литературы новый поворот. Вернувшись к русским корням «чувствительности» Карамзина, критик отмечает их раздвоенность:

«Та душевная мягкость, которою отличаются славяне и которая находится въ связи съ ихъ безволiемъ, съ ихъ распущенностiю, съ легкою отзывчивостiю на всевозможныя влiянiя, съ гибкостiю и неустойчивостью чувствъ и мыслей, — эта мягкость очевидно представляла удобную почву для развитiя сантиментальности…»¹⁴.

Жизнь, впрочем, дает возможность той или другой нации развить противоположные качества, продолжает Страхов, подводя к идее амбивалентности национального характера:

«Психическiй строй отдѣльныхъ людей и цѣлыхъ народовъ кажется нерѣдко развивается по закону полярности, т. е. развитiе однихъ свойствъ вызываетъ и поддерживаетъ развитiе свойствъ, прямо противоположныхъ»¹⁵.

Слово о Карамзине завершает цикл «Литературных писем» Страхова. В назидание современникам критик подчеркивает, что автор «Истории Государства Российского» противостоял «а н т i и с т о р и ч е с к о м у вѣку самодовольнаго просвѣщенiя» усилием «наращенiя любви и уваженiя къ прошлому»¹⁶.

Современники, судя по всему, остались равнодушны к этим назиданиям: слишком архаичным, глядевшим назад, а не вперед, представлялся им консервативный критик, озабоченный сохранением национально-литературных традиций. Кроме того, полоса отчуждения формировалась и самой манерой изложения — как бы кружением над обсуждаемым предметом. Так называемая реальная критика (кстати, заявленного в заглавии обсуждения наследия Добролюбова в «письмах» так и не последовало) с ее устремленностью к общественному прогрессу захватывала читателя жесткой логикой рационально выстроенных конструкций, Страхов же следовал ассоциативному строю статей-писем своего учителя Аполлона Григорьева (правда, без его артистического темперамента).

***

Начало критического отдела «Гражданина» связано с активным участием в нем П. К. Щебальского, остающимся до сей поры неизвестным, т. к. требуется раскрытие криптонимов, за которыми укрылся критик. С целью более или менее достоверной атрибуции мы обязаны хотя бы кратко охарактеризовать его предыдущую литературную деятельность, пока не привлекавшую пристального внимания исследователей¹⁷.

Обозревая известную литературно-журнальную деятельность Щебальского до и после его участия в «Гражданине» 1872 г., выделим пять основных постулатов (далее сокращенно: «П.»), выдвинутых им и неуклонно защищаемых, — для последующего сопоставления с концепциями атрибутируемых статей «Гражданина».

П. 1. Литература есть полное выражение национальной жизни, поскольку она ее изучает, как и наука, хотя и своими средствами (постулат, близкий эстетическому позитивизму М. Н. Каткова)¹⁸. Приведем принципиальное для критики Щебальского суждение:

«Начертанные имъ [талантливым писателем] образы лучше всякихъ разсужденій объясняютъ если не цѣлый историческій моментъ, то извѣстную сторону положенія общества въ данную минуту. <…> Съ этой точки зрѣнія романъ становится пособіемъ для изученія исторіи; выводимые въ немъ персонажи перестаютъ быть въ нашихъ глазахъ фикціями и становятся историческими документами, которые мы изучаемъ точно такъ же какъ хроники или біографіи личностей дѣйствительно бывшихъ во плоти»¹⁹.

П. 2. «Принцип свободы и саморазвития»²⁰ акцентирован Щебальским как фундаментальный для словесного творчества. Наибольшую опасность для искусства несет, по Щебальскому, его зависимость от навязанной извне тенденции. Так, главнейшим достоинством романа «Война и мир» критик полагал именно такого рода свободу творчества:

«…нигдѣ въ романѣ графа Толстаго вы не найдете ничего тенденцiознаго, ни одной замашки тѣхъ господъ, которые ежедневно проповѣдуютъ намъ, и въ романахъ, и въ драмахъ, то западничество, то славянофильство, то гражданскiй бракъ, то Жанъ-Жакову методу воспитанiя…»²¹.

Именно освобождение от тенденциозности создает, по Щебальскому, возможность объективного, многостороннего и потому истинного представления об исторической действительности²².

П. 3. Для нормального хода литературы необходима также свобода от цензурного гнета, грубо тормозящего ее развитие. В 1862 г. Щебальский по поручению министра народного просвещения составил записку о цензуре, в которой обосновал необходимость цензурной реформы, вводящей так называемую карательную цензуру вместо предварительной, давно уже «безполезно и безцѣльно стѣснительной», а в настоящее время даже «опасной», поскольку «литература получаетъ все болѣе силы и значенiя»²³. На примере эпохи Александра I Щебальский провел тонкую грань между необходимыми и вредными цензурными ограничениями. Взятый в качестве показательного примера адмирал, публицист и министр народного просвещения А. С. Шишков имел все основания бороться с крайностями либеральных идей (в том числе такой: «Не въ либеральной ли средѣ вырабатывалась мысль о Малороссiи какъ объ отдѣльной, самостоятельной странѣ, то-есть о раздробленiи Россiи?»)²⁴, однако он впал в заблуждение иного рода, уверовав, что «благоденствiе народа состоитъ въ обузданности и повиновенiи»²⁵, и занявшись подавлением свободы слова и совести. Итог оказался пагубным для страны:

«…только сильнѣйшiй гнетъ цензуры не допустилъ нашей юной литературѣ подготовить общественное мнѣнiе Россiи къ великому событiю 19го февраля 1861 года»²⁶.

П. 4. Абсолютизация принуждения держится, по убеждению Щебальского, на неверии в силу нравственных рычагов, прежде всего религиозных. В России он наблюдает «слабое влiянiе религiи на общественную нравственность»²⁷, еще более ослабевающее под давлением современных материалистических учений. «Религiозные интересы народа»²⁸, утверждал Щебальский, игнорировались образованным обществом и обслуживающей его «передовой» наукой, но литература в ее лучших представителях трудилась над тем, чтобы «религiозное чувство не изсякло»²⁹ совсем. В заслугу Екатерине II Щебальский ставил то обстоятельство, что она вопреки известному влиянию французских энциклопедистов отнеслась с полным уважением к «вѣрованiямъ, завѣщаннымъ народу его исторiей»³⁰. В личности и творчестве Н. М. Карамзина Щебальский подчеркивает его «особую религiозность» и убеждение, что «религiя — основанiе добродѣтели»³¹.

П. 5. Литература, полагал Щебальский, должна культивировать и поддерживать явившийся в русской земской жизни тип человека дела, соединяющего теорию с жизненной практикой. Так, героя популярного в России романа Ф. Шпильгагена «Один в поле не воин»³² рационалиста Лео, этого якобы «нового человека», служащего «любви къ отвлеченной идеѣ человѣчества, весьма нерѣдко исключающей любовь къ человѣку»³³, Щебальский ставит в ряд русских героев — Онегина, Печорина, Базарова, уклонившихся «отъ правильнаго историческаго пути»³⁴:

«…въ сферѣ соціальныхъ вопросовъ гораздо легче прекрасно говорить чѣмъ хорошо дѣлать. Примѣръ Лео убѣждаетъ насъ наконецъ и въ томъ что для блага человѣческихъ обществъ несравненно нужнѣе блестящихъ прожектеровъ честные, скромные дѣятели, основательно и во всѣхъ подробностяхъ знающіе дѣло за которое они берутся, что благоденствіе государствъ и народовъ создается прочнымъ образомъ не толчками со стороны людей хотя бы и блестяще одаренныхъ, а путемъ естественнаго внутренняго развитія, и что тамъ, и только тамъ, гдѣ всѣ дѣлаютъ свое хотя бы и малое дѣло, это дѣло надежно и прочно совершается»³⁵.

Впоследствии в споре с беллетристами и критиками народничества Щебальский припомнит опыт русской литературы (в том числе Достоевского) по созданию «положительных типов» и добавит, что они также существовали и в действительности эпохи реформ³⁶.

В первом номере «Гражданина» 1872 г. Щебальский под криптонимом «П. А.» опубликовал рецензию на книгу очерков «В захолустье и в столице» Скалдина <Ф. П. Еленева>. Авторство Щебальского подтверждается присутствием в рецензии основных постулатов критика:

П. 1: «серьезный взглядъ на внутреннюю жизнь Россiи», «жизнь нашей деревни, какъ она есть», автор «обглядываетъ каждое явленiе со всѣхъ его сторонъ»;

П. 2: «не приходится читателю быть обманутымъ какимъ нибудь предвзятымъ убѣжденiемъ», «полное безпристрастiе въ оцѣнкѣ каждаго проявленiя жизни»;

П. 5: «въ каждомъ вопросѣ слышится правдивое сочетанiе теорiи съ практикою»³⁷.

Объективное исследование, ведущее читателя к «знанiю предмета», Щебальский противопоставляет распространившимся радикальным «книжонкамъ», заключающим в себе «тьму проектовъ» при «полномъ незнанiи Россiи»³⁸.

В рецензии на труд историка-источниковеда К. Н. Бестужева-Рюмина Щебальский остается верен своим принципам (П. 1 и П. 2), когда поддерживает «величайшую добросовѣстность», необходимую для формирования «отечественной исторiи какъ науки»:

«Въ выводахъ и взглядахъ почтенный профессоръ весьма остороженъ: онъ заботится, главнымъ образомъ, дать читателю поболѣе матерiаловъ и указанiй для образованiя собственнаго сужденiя и приговора»³⁹.

Наиболее концептуальное выступление Щебальского в «Гражданине» 1872 г. — статья «Наша литературная задача» (№ 5, 7), подписанная криптонимом «Ш.» Принадлежность ее Щебальскому можно аргументировать наличием его основных постулатов:

П. 1: задача литературы — «изучать жизнь во всѣхъ ея проявленiяхъ»;

П. 3: «Наша мысль — скована строгой цензурой, предупреждавшей всякое свободное ея проявленiе»; общество «такъ долго было лишено благодѣтельнаго влiянiя умственной и религiозной свободы»;

П. 4: «всякое возрожденiе народной жизни должно имѣть своимъ крѣпкимъ основанiемъ религiозное чувство народа»;

П. 5: «начали появляться скромные люди дѣла», «новые русскiе люди <…>, вышедшiе на новое земское дѣло»⁴⁰;

П. 2: «безъ всякихъ тенденцiй и подчеркиванья рисуется жизнь», что гораздо полезней «сотни тенденцiозныхъ романовъ и статей»⁴¹.

Концептуальная статья Щебальского представляет особый интерес, поскольку она вступает во внутриредакционную полемику со столь же концептуальной статьей Страхова «Литературные письма». Объект нападения не назван, но прочитывается достаточно узнаваемо. Полемике отдана вся первая часть статьи Щебальского, который оспаривает высказанное в первом из «Литературных писем» утверждение, что кризис современной литературы вызван нигилистическим настроем, захватившим общество. «Дух отрицанья», возражает Щебальский, не только не уничтожил современной литературы, но ему теперь противостоит «высокiй энтузiазмъ» земских «людей дѣла». Страховский скепсис в таком контексте язвительно истолкован как «идиллическiя сѣтованiя, вызыванiе тѣней великихъ мужей, закрыванiе глазъ на дѣйствительность», когда критик «только въ прошломъ ищетъ спасенiя и опоры»⁴². Роман Н. Д. Хвощинской, подписывавшейся «В. Крестовский (псевдоним)», служит Щебальскому подтверждением его упований на свежие общественные и литературные силы: «…всѣ сцены романа полны <…> жизненной правды»⁴³ (кстати, критик здесь коренным образом разошелся и с другим своим соратником)⁴⁴. Щебальский увидел в романе столь дорогую ему тему: добрый и умный герой имеет «всѣ задатки, чтобы быть человѣкомъ дѣла», но способен «только мечтать о подвигѣ жизни»; а вот его возлюбленная совсем не знает «пагубной разладицы слова и дѣла»⁴⁵. Романист, таким образом, несмотря на «недостатки плана и композицiи», «потрудился надъ современной задачей нашей литературы и правдивой яркой картиной недалекаго прошлаго способствовалъ болѣе ясному пониманiю настоящаго»⁴⁶.

К позитивной просветительской миссии литературы (в чем и заключалась основная причина расхождения с «метафизиком» Страховым) Щебальский возвращается в рецензии на новые книги, толкающие к «изученiю народной жизни» без «измышленiй», навязываемых как радикальной, так и славянофильской критикой:

«Довольно намъ диктаторскихъ разсужденiй о темномъ царствѣ, довольно туманныхъ мечтанiй о какихъ-то невѣдомыхъ мiру силахъ, таящихся въ народѣ: намъ нужно дѣятельное, практическое изученiе народной жизни со всѣми ея свѣтлыми и темными сторонами, со всею ея поэзiей и прозой»⁴⁷.

Отношение новейшей беллетристики к крестьянству, заявляет Щебальский, было и остается фальшивым. Так, у либеральных авторов принято поглумиться над невежеством народа как «вѣчнаго недоросля». Однако ситуация постепенно меняется (ср. П. 5):

«Только теперь можно встрѣтить кой-гдѣ, среди деревенской глуши, нѣсколько отдѣльныхъ личностей изъ такъ называемаго образованнаго общества, понявшихъ своимъ русскимъ чувствомъ, что они и народъ одно и тоже, что нравственные недуги народа точатъ и ихъ <…>, что, наконецъ, работая надъ возвышенiемъ нравственнаго уровня народа, — они работаютъ надъ своимъ собственнымъ совершенствованiемъ»⁴⁸.

Задача литературы, по Щебальскому, — обнаруживать положительные основы народной жизни и при этом не закрывать глаза на отрицательные ее явления, сводящиеся к двум главным: необразованности и пренебрежению чувством законности.

Самое значительное выступление Щебальского в «Гражданине» — статья «О некоторых направлениях в нашей поэзии после Пушкина», подписанная криптонимом «Ш». Здесь мы встречаем основополагающие постулаты, с которыми ученый, критик и публицист шел к читателю:

П. 1: «Въ поэзiи, какъ въ фокусѣ стекла, сосредоточиваются <…> всѣ выдающiяся особенности народнаго духа и быта <…>. Отсюда понятна тѣсная, неразрывная связь поэзiи и исторiи: онѣ взаимно объясняютъ другъ друга»⁴⁹;

П. 2: «первое условiе всякой истинной поэзiи есть самобытность; основанiемъ же самобытности служитъ свобода. Нужно различать внутреннюю свободу мысли отъ свободы, которую предоставляетъ поэтической дѣятельности окружающая среда. Внутренняя свобода поэта состоитъ въ томъ, что его мысль и чувство не затемнѣны ложными взглядами и теорiями»⁵⁰;

П. 3: «бываютъ такiя эпохи въ развитiи общества, когда правительство считаетъ необходимымъ предохранить его, посредствомъ предупредительной цензуры, отъ влiянiя вредныхъ доктринъ и ученiй. Историческiй опытъ доказалъ всю несостоятельность подобнаго правительственнаго опекунства надъ общественной мыслью. Цензура коренится, главнымъ образомъ, въ недовѣрiи къ свободному развитiю научной мысли»; в эпоху Александра I литература «подверглась страшнымъ цензурнымъ стѣсненiямъ»⁵¹;

П. 4: «Изученiе нѣмецкой философiи благодѣтельно для развитiя научнаго мышленiя, но при непремѣнномъ условiи прочнаго, нравственно-религiознаго закона, выработаннаго историческою жизнью народа»; «религiозное чувство народа не можетъ и не хочетъ гоняться за хитрой дiалектикой ученыхъ»⁵²;

П. 5: «Мало желать истины и добра <…> — надо умѣть добиться до истины, надо дѣлать добро»; «Если проходить то недавнее время, когда разговоры, съ чисто русской довѣрчивостью, принимались за дѣло, то наступитъ ли наконецъ, пора дѣйствительныхъ, живыхъ, а не поэтическихъ "тружениковъ"?»⁵³.

Базовое положение критика: «Внѣ народности и народа — нѣтъ поэзiи»⁵⁴. Путь литературы к этой своей первооснове представляется Щебальскому довольно непростым: история России «подготовляла почву для болѣе широкаго и всесторонняго развитiя народа», однако тормозом на этом пути встали крепостное право и уход образованного сословия, после петровских реформ, в отрыв от народа и в «слѣпое подражанiе Европѣ»⁵⁵. Пушкину гениальными усилиями удалось отчасти подняться над этими обстоятельствами, но еще больше предстоит сделать его последователям:

«Онъ сдѣлалъ все, что могъ, въ тѣхъ рамкахъ, въ которыя вдвинута была русская жизнь, и положилъ прочное основанiе развитiю нашего народнаго самосознанiя. Жизнь образованнаго русскаго меньшинства, или петровской Руси, была исчерпана имъ вполнѣ. — Новые поэты отчасти идутъ по его пути, отчасти пробиваются къ новому, пока еще загадочному. Время отъ Пушкина до насъ можно назвать литературой попытокъ, часто высоко даровитыхъ. Наступившая новая эпоха цѣлостной народной жизни ждетъ еще своего Пушкина. Скоро-ли она дождется его? — Богъ вѣсть!»⁵⁶.

Заметим, что высказанное в статье представление о месте Пушкина в русской словесности противостоит, конечно, воинствующему нигилизму, в чем Щебальский солидарен со Страховым, однако полного совпадения двух сотрудников «Гражданина» не наблюдается. Страхов, последователь Ап. Григорьева, воспринимает Пушкина как «наше всё» (как и другой почвенник — Ф. М. Достоевский), для Щебальского же Пушкин — лишь начало пути русской литературы к народу, жизнь которого представала поэту «загадкой», что «и теперь еще не разгадана вполнѣ»⁵⁷, отсюда и ожидание какого-то «нового» Пушкина при недооценке (прямо скажем, недопонимании) «старого». Тот прогрессизм, с которым боролся Страхов, как видим, нашел прибежище и в консервативном лагере на почве позитивистского сциентизма. Именно «научная мысль», по Щебальскому, должна раскрыть тайну (загадку) народной жизни, над которой билось как славянофильство, так и западничество. Каждая из враждующих партий имеет своих выразителей в поэзии, и Щебальский далее анализирует и сопоставляет творения западника Н. П. Огарева и славянофила А. С. Хомякова. Огарев искренно и глубоко выразил «нравственное безсилiе и одиночество» среди собственного народа, «религiозныя вѣрованiя» и «религiозныя чувства» которого оказались чуждыми выученику немецких философов⁵⁸. Хомяков же, напротив, «въ вѣрѣ своего народа нашелъ неизсякаемый источникъ труда и вдохновенiя»⁵⁹.

Щебальский находит у Хомякова и подтверждение столь любезной его сердцу идеи труженичества, не гнушающегося «малыми делами»:

«При такомъ серьозномъ настроенiи мысли, поэтъ не могъ легко и поверхностно относиться къ подвигу жизни. Онъ не измышляетъ никакихъ неисполнимыхъ желанiй и стремленiй, и беретъ своимъ образцомъ будничный трудъ»⁶⁰.

Критик, в назидание читателям, приводит стихотворение Хомякова «Труженикъ» («Взгляни на ниву: пашни много») и предлагает сравнить с тем, что говорит Огарев в стихотворении «Друзьямъ» («Томясь въ трудѣ безвѣстномъ и безплодномъ»)⁶¹. Тема труда на «родной ниве» получит продолжение в «Гражданине» под редакцией Достоевского, а в конечном итоге в его «Пушкинской речи».

***

Третьим ведущим критиком «Гражданина» оказался Б. М. Маркевич (о его участии в журнале см.: [Викторович, 2024b: 139–141]), остававшийся при этом постоянным автором «Русского Вестника». Радетель эстетической критики (достойное продолжение которой он найдет у К. Н. Леонтьева), Маркевич после неудачных попыток склонить Каткова к формированию в «Русском Вестнике» «здравой критики» с уклоном в «область художества» [Гайнцева: 125, 129] присоединился к начинающему «Гражданину» Мещерского. Здесь он задал нечто вроде программы разделу «Критика и библиография» в открывающей его рецензии на очерки и рассказы Г. И. Успенского. Значительная часть статьи — рассуждение о современном состоянии русской литературной критики:

«Мы вовсе не сторонники той эстетической критики, которая господствовала у насъ въ началѣ сороковыхъ годовъ, — мы многимъ ей обязаны — и относимся къ ней не безъ благодарнаго воспоминанiя, но — она остановилась и уже давно не удовлетворяетъ насъ такъ, какъ въ свое время удовлетворяла она поклонниковъ Бѣлинскаго. Но эстетика и эстетическое чувство — не одно и тоже»⁶².

Происхождение эстетической критики Маркевич, как видим, относит к началу 1840-х гг., т. е. к выступлениям В. Г. Белинского периода «примирения с действительностью». Пятидесятые годы, т. е. эпоху «бесценного триумвирата» П. В. Анненкова, А. В. Дружинина и В. П. Боткина, вероятно, он имеет в виду, когда говорит, что эта критика «остановилась» и «уже давно не удовлетворяет». Победившая ее в глазах нового поколения радикально-позитивистская критика («разрушитель эстетики» Д. И. Писарев и др.) в шестидесятые годы привела в конечном итоге к небрежению эстетической природой искусства. «Въ этомъ отрицанiи эстетическаго чувства, — утверждает Маркевич, — давно уже слышится страшная фальшь»⁶³. Кризис в критике отозвался расколом читательской аудитории, разделившейся на «отцов» и «детей»:

«Люди, повидимому еще способные восхищаться лирическимъ стихотворенiемъ, не выносятъ произведенiй той школы, которая называетъ себя реальною; и на оборотъ, — поклонники г. Рѣшетникова и г. Успенскаго никакъ не понимаютъ, чтò хорошаго въ Пушкинѣ <…>. Реальная критика, отвергнувшая эстетическое чувство, — какъ естественное и какъ подлежащее развитiю, — сдѣлалась <…> одностороння…» (выделено мной. — В. В.)⁶⁴.

В то самое время, когда писалась цитируемая статья, Маркевич работал над романом «Марина из Алого Рога», где есть характерная сцена взаимного непонимания между героями разных поколений — близким автору графом Завалевским и заглавной героиней, временно находящейся под влиянием учителя-нигилиста. Граф спрашивает ее, читала ли она поэтов, и слышит в ответ имя Некрасова. «А Пушкина?» — вопрошает он.

«— Да, онъ мнѣ нравится, сказала она, — только вѣдь онъ не развитъ…

— Что-съ? Какъ вы это сказали? чуть не съ ужасомъ вскрикнулъ графъ, — это Пушкинъ не развитъ!‥

— Ну, конечно! съ торжествующею улыбкой подтвердила она»⁶⁵.

Так же, как и в романе, Маркевич в статье о творчестве Глеба Успенского ищет возможности преодоления раскола образованного общества. Не случаен выбор объекта: автор «Разоренья» был весьма популярен у нового поколения. Критик «Гражданина» именно на его примере показывает наличие «эстетических чувств», которые вызывают выводимые писателем «маленькiя по уму и меленькiя по характеру» герои. Эстетическая их значимость определяется тем, что за гнетущей злобой дня открывается замутненный низкими нравами образ Божий:

«…вы видите не только ихъ таковыми, каковы они въ самой дѣйствительности, но видите, чѣмъ бы они могли быть <…>; за тѣми плевелами, которыя рисуетъ намъ г. Успенскiй, виднѣется добрая почва, и не винится авторъ за то, что на этой доброй почвѣ жизнь уронила не хлѣбныя зерна, а никуда негодныя плевелы»⁶⁶.

Следующая рецензия Маркевича была посвящена объекту куда более близкому эстетической критике — повести И. С. Тургенева «Вешние воды», опубликованной в январском «Вестнике Европы» 1872 г. Повесть была весьма прохладно принята критикой: и радикалы, и либералы ожидали от автора «Дыма» критической общественной ноты, в то время как новое произведение оставалось в сфере исключительно психологической коллизии. Критики консервативного лагеря сразу же по выходе повести высказались скептически даже и относительно ее художественных достоинств: «невинный анекдот» («Русский Мир», 10 января), «вещь не только относительно слабая, но безотносительно плохая» («Московские Ведомости», 12 января). Статья «Гражданина», подписанная криптонимом «М.» (документированное доказательство авторства Маркевича см.: [Громов])⁶⁷, таким образом, вступала в конфликт не только с противниками, но и с единомышленниками. Особую позицию занял тогда В. П. Буренин, признавший, что по «художественной отделке» новая повесть Тургенева — «предел совершенства», но поскольку она лишена «общественной мысли», это всего лишь «чисто эстетическая безделка» («Санкт-Петербургские Ведомости», 1872, 8 января). «Гражданин» с рецензией Маркевича вышел на следующий день после выступления Буренина, складывалось впечатление, что одно издание напрямую спорит с другим (что нельзя исключить, учитывая связи Маркевича с редакций «Санкт-Петербургских Ведомостей»). Маркевич настаивал, как оказалось, пророчески, на востребованности у читателя именно эстетического совершенства, достижения «вершины художественности»:

«А у насъ еще есть молодцы, которые отрицаютъ и самую пользу этой "художественности", и валятъ ее подъ ноги "трезвой правдѣ" г. Решетникова!‥»⁶⁸.

Этот выпад явственно направлен против программной статьи М. Е. Салтыкова-Щедрина «Напрасные опасения (По поводу современной беллетристики» («Отечественные Записки», 1868, № 10), провозглашавшей «плодотворный поворот», сделанный «молодой русской литературой» в лице Ф. М. Решетникова в сторону «правды», «трагической истины русской жизни» вопреки даже писательскому «неумению распорядиться своим материалом» [Салтыков-Щедрин: 34–35]. Маркевич нарочито заостряет внимание читателя на «искусной архитектонике», «скульптурной рельефности» персонажей, «слиянии идеи и формы» в повести Тургенева, в силу этого становящейся «однимъ изъ самыхъ блестящихъ этюдовъ человѣческаго сердца»⁶⁹. Здесь нельзя не отметить преемственность критика с представлениями о пользе искусства эстетической критики 1850-х гг., высказанными прежде всего в статье П. В. Анненкова «О значении художественных произведений для общества» («Русский Вестник», 1856, № 4).

Маркевич сделал попытку определить в русской литературе место Тургенева, «живописца по преимуществу»⁷⁰, опять же применяя эстетические критерии. Писатель, единственный, как утверждает критик, среди своих современников, обладает «чутьемъ художественной мѣры»⁷¹, почти таким же, каким владел у нас только Пушкин. Любопытно, что в том же номере «Гражданина» Н. Н. Страхов называет писателей, «вносившихъ въ литературу <…> "новое слово"» после Пушкина (Гоголь, Островский, Некрасов, Достоевский, С. Аксаков, Л. Толстой), но не включает в этот ряд Тургенева⁷².

Маркевич же, отдавая преимущество Тургеневу, делает при этом оговорку несколько двусмысленную:

«Въ этой необыкновенной художественности, въ этомъ отличительномъ признакѣ дарованiя г. Тургенева слѣдуетъ искать объясненiе того, съ объективной точки зрѣнiя несправедливаго, смѣемъ думать, предпочтенья, которое оказывается ему огромнымъ большинствомъ читателей, сравнительно съ нѣкоторыми другими современными ему русскими писателями, которые по силѣ таланта, по богатству такъ сказать, сыраго матерiала, далеко не уступаютъ ему, — чтобы не сказать болѣе…»⁷³.

Витиеватый намек, судя по всему, относился к Л. Н. Толстому и Ф. М. Достоевскому, чей «сырой материал» (т. е. не так тщательно обработанный, как у Тургенева) превосходит автора «Вешних вод» по масштабу и глубине постижения человеческой природы. Маркевич далее покритиковал концовку тургеневской повести: возвращение героя к растоптанной им самим чистой первой любви представляется критику психологически неоправданным, искусственно навязанным читателю. Автор как бы не удержался на взятой им высоте «блестящаго этюда человѣческаго сердца».

Опубликованные в третьем номере «Гражданина» рецензии⁷⁴ также могут принадлежать перу Маркевича. Критика настораживает набирающее силу поветрие, идущее от французских бульварных романов с их «смѣлостiю воображенiя» (так, в романе Ближнева <В. А. Райского> описано влечение героя к 15-летней девочке). Критик советует поучиться у Тургенева, «что значитъ художество».

Перу Маркевича, судя по присвоенному ему в «Гражданине» криптониму «М.», принадлежит рецензия на комедию А. Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Критик сравнивает новую пьесу драматурга с предыдущей — «Не все коту масленица», не в пользу новой, поскольку лишь первая из них явилась художественным достижением писателя:

«…старый купецъ, готовый отдать полъ-мiра за одинъ поклонъ ему въ землю, это новый типъ у Островскаго, типъ прелестный, типъ — по своему психическому содержанiю, выростающiй почти до Шекспировскихъ типовъ»⁷⁵.

В новой комедии критик признает известные достоинства (обновленный тип скряги, «чистота» и «музыкальность» языка), однако высказывает и претензии к «необработанности» женских образов: в Насте «характеръ, и его развитiе недостаточно глубоко раскрыты: много складокъ недостаетъ», а у Анны Тихоновны «рѣшенiе отдать Настю на проституцiю должно было выясниться передъ читателями глубже, рельефнѣе, и съ большею борьбою»⁷⁶.

В следующей (редакционной по существу) статье был поставлен вопрос об отношении общества к Островскому: для великосветских судей он «грязен», зато Россия горячо любит его, в том числе за «чудную и чистую мелодiю русскаго языка»⁷⁷. Отношение первых к национально ориентированному художнику сказалось тогда не только в официальном запрете публичного чествования юбиляра («Гражданин» инициировал юбилейный вечер в Артистическом кружке 14 марта), но и в крайне скудном оформлении спектакля по пьесе «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Автор статьи увидел в этом «презрѣнiе, неумолимое презрѣнiе къ русскому театру и къ русскимъ талантамъ»⁷⁸. Впоследствии автор серии статей «Письма о русском театре» (Гр. № 20, 21, 23, 26, 31, 32) за подписью «Графъ Энъ» (возможно, принадлежащей Маркевичу как единственному театральному критику «Гражданина», хотя нельзя исключить и авторства В. П. Мещерского⁷⁹) обвинил театральную дирекцию в равнодушии к русскому репертуару.

Главное достоинство драматурга, по мнению автора, заключается в том, что он «в н ѣ к р у ж к а, в н ѣ п а р т i и, в н ѣ м о д н ы х ъ и д е й» — «служитъ о д н о м у л и шь и с к у с с т в у»⁸⁰. Это утверждение созвучно общей концепции «Гражданина» в сфере литературы. Так, П. К. Щебальский в программной статье провозглашал: «Цѣль поэзiи, какъ и цѣль науки, заключается въ ней самой»⁸¹, — замечательно поясняя свой тезис:

«Порожденныя великой силой симпатiи, гнѣздящейся въ душѣ поэта, чудныя созданiя искусства, невольно, вслѣдствiе неотразимой силы добра и красоты, поднимаютъ читателя на ту же высоту поэтическаго одушевленiя, на которой находился поэтъ въ минуту творчества, или хотя приближаютъ къ этой высотѣ. Эта способность понимать поэзiю, сочувствовать ей, переживать душевныя ощущенiя поэта, пробуждать въ душѣ дремлющiя симпатiи ко всему святому, высокому, благородному и страдающему — одинъ изъ лучшихъ даровъ природы. Можно ли передать все это словами "польза" или "наслажденiе"? Оба эти понятiя слишкомъ ограничены и мелки, чтобы выразить собою все могущество поэтической силы. Поэзiя — молитва души»⁸².

Нетрудно заметить, что Щебальский здесь соединяет провозглашенный еще В. Н. Майковым закон «симпатии» художника⁸³ с шиллеровскими представлениями о воспитательном значении искусства, подхваченными эстетической критикой пятидесятых годов. (Заметим, что дословно повторяется формула «облагороживать природу человѣка» из чуть более ранней статьи Щебальского⁸⁴, что лишний раз подтверждает его авторство.) При этом критик «Гражданина» идет значительно дальше предшественников-эстетиков, разрешая спор о «пользе» и «наслаждении» напоминанием о родстве искусства с религией («молитва души»).

Через десять лет Маркевич напишет Щебальскому: «у васъ всѣ прiемы, весь пошибъ художественнаго критика», — и прибавит: «вѣдь мы совсѣмъ отвыкли отъ эстетическаго разумѣнiя въ дѣлѣ литературы: вѣдь у насъ двадцать пять лѣтъ сряду на нее смотрѣли единственно со стороны тенденцiи»⁸⁵. «Гражданин» усилиями трех рассмотренных нами сотрудников сделал попытку возрождения эстетической критики. К этому изначально стремился сам издатель, В. П. Мещерский, сообщавший в письме И. С. Тургеневу в октябре 1871 г., что в намечаемом журнале предполагается «в области литературы воздвигать опрокинутые алтари искусства» (см.: [Викторович, 2018: 112]).

Блестящий образец эстетической критики — рецензия Н. Н. Страхова на рассказ Ф. М. Достоевского «Вечный муж», опубликованная без подписи (поскольку Страхов редактировал журнал «Заря», где печатался рассказ). Доказательства его авторства приведены в изд.: [Викторович, Захарова: 232–233]. Критик начинает статью с кратких общих характеристик (что характерно для Страхова) состояния литературы, места в ней Достоевского и эволюции его творчества, намекает на особенности его творческой лаборатории. Кроме того, как и в «Литературных письмах», он ставит вопрос о состоянии читательской аудитории, ее подготовленности к восприятию произведений такого эстетического и духовного наполнения. Критик относит рассказ «къ послѣднему разряду произведенiй <…> п с и х о л о г и ч е с к и х ъ; <…> удачныхъ, стройныхъ и строго-выдержанныхъ», однако, «не всякiй читатель, увлекаясь внѣшнимъ интересомъ разсказа, способенъ проникнуть до той глубины предмета, до которой проникъ авторъ»⁸⁶. В этом же и причина незамеченности гениального произведения текущей критикой:

«…едва ли мы ошибемся, если предположимъ, что разсказъ "Вѣчный Мужъ" больше одного раза — или ни кѣмъ не прочтенъ, или прочтенъ очень и очень не многими; потому что, при его появленiи, критика почти его не замѣтила, а не замѣтила отъ того, что сама можетъ быть, чуть-чуть, слегка его пробѣжала…»⁸⁷.

В связи с этим критик дает весьма дельный совет вдумчивому читателю, имеющему еще шанс войти в число «избранных»: таких писателей, как Достоевский, надо читать медленно и, чтобы понять, непременно перечитывать.

«…съ перваго раза не всякiй читатель, увлекаясь внѣшнимъ интересомъ разсказа, способенъ проникнуть до той глубины предмета, до которой проникъ авторъ, и потому, при вторичномъ чтенiи, будетъ безпрестанно встрѣчать черты, прежде имъ не замѣченныя, освѣщающiя самые темные уголки въ душахъ дѣйствующихъ лицъ»⁸⁸.

Статья Страхова — своеобразная школа читателя. Его анализ «Вечного мужа» отличается тонким пониманием поэтики рецензируемого писателя. Так, критик уловил композиционную задачу долгой экспозиции:

«…его <Вельчанинова> начинаютъ посѣщать незваные гости — призраки прошлаго, зазываемые, безъ его вѣдома, услужливой памятью»⁸⁹.

Последующий сюжет с участием Трусоцкого в этом контексте — как бы продолжение работы совестливой памяти. Анализируя художественный строй произведения, критик предлагает читателю определение Трусоцкого: «человѣчекъ, одержимый неодолимой жаждой такого счастья, котораго достигнуть онъ не способенъ и которымъ обладать не достоинъ». В итоге оба героя рассказа, по наблюдению критика, «разоблачаютъ свои души до ихъ послѣднихъ темныхъ закоулковъ, до того, что въ прозрачной дали ясно рисуются не только ихъ прошлое, но и будущее»⁹⁰.

Обратил внимание критик и на образ Лизы:

«…не помнимъ, чтобы у кого-нибудь, кромѣ Диккенса и Ѳ. Достоевскаго, встрѣчали мы такое чудное изображенiе дѣтей, и именно тѣхъ дѣтей, о которыхъ простые люди обыкновенно говорятъ: "такiя дѣти не живутъ!" Къ такимъ дѣтямъ принадлежатъ Павелъ Домби и Лиза Трусоцкая, хотя они во многомъ совсѣмъ не похожи другъ на друга и хотя на перваго положено авторомъ несравненно больше красокъ, чѣмъ на вторую»⁹¹.

В конце рецензии Страхов вышел на обобщающий пассаж, кажется впервые заявив, что неразрешимая пока для критики проблема понимания Достоевского означает, прежде всего, проблему возобладавшей критики позитивистского толка, ее эстетической и философской неготовности к встрече с художником такой духовной значимости:

«…отношенiя нашей критики къ литературнымъ произведенiямъ съ нѣкотораго времени очень измѣнились. Можетъ быть, мы съ ней сдѣлались и дѣльнѣе, но недостаточное вниманiе къ такимъ крупнымъ явленiямъ отечественной литературы, какъ Ѳ. Достоевскiй, едва-ли только не у однихъ насъ возможное, во всякомъ случаѣ говоритъ о притупившейся впечатлительности, а можетъ быть и о незначительномъ уровнѣ высшаго духовнаго развитiя»⁹².

Рецензией на рассказ Достоевского Страхов способствовал совершенствованию эстетической критики на страницах «Гражданина», формируемой, как мы видели, и двумя другими ведущими критиками еженедельника, П. К. Щебальским и Б. М. Маркевичем.

Консервативный «Гражданин», как нам представляется, выразил потребность самой литературы в эстетической критике. Приведем суждения двух писателей, высказанные через четыре года.

Ф. М. Достоевский в письме Я. П. Полонскому 4 февраля 1876 г.:

«Хотел очень (и хочу) писать о литературе и об том именно, о чем никто с тридцатых еще годов ничего не писал: О ЧИСТОЙ КРАСОТЕ» [Достоевский; т. 29, кн. 2: 74].

Л. Н. Толстой в письме Н. Н. Страхову 23 апреля 1876 г.:

«…для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений» [Толстой: 785].

История эстетической критики XIX в. должна быть написана с учетом всех ее перипетий, начиная от Карамзина и Жуковского до Вл. Соловьева и К. Леонтьева. Выступления критиков «Гражданина» 1872 г. и затем периода редакторства и авторства Достоевского (1873–1874) являются частью этой истории. Критика «бесценного триумвирата» 1850-х гг. (П. В. Анненков, А. В. Дружинин, В. П. Боткин) соединила эстетическую направленность с либеральными установками, которые со временем вышли на первый план, так что позднейшие работы П. В. Анненкова приблизились к методологии реальной критики. В первой половине 1860-х гг. эстетическую инициативу перехватывают почвеннические журналы «Время» и «Эпоха», во многом уточняя и совершенствуя принципы предшествующей эстетической критики: тон задают выступления А. А. Григорьева и Ф. М. Достоевского, в особенности программная статья последнего «Г. -бов и вопрос об искусстве». В конце 1860-х гг. попытки вернуться к эстетической критике предприняли К. К. Случевский («Явления русской жизни под критикою эстетики»), Е. Н. Эдельсон («О значении искусства в цивилизации»), Ф. И. Буслаев («Задачи современной эстетической критики»), Н. И. Соловьев («Искусство и жизнь»), но они были осмеяны «реалистами» как «люди второго сорта». Так позволил себе выразиться Н. В. Шелгунов в статье с характерным названием «Двоедушие эстетического консерватизма» (1870). Радикальный критик между тем верно уловил тенденцию: эстетическая критика уходила от либералов в стан консерваторов.

«Гражданин» 1872 г. еще и по этой причине оказался мишенью как для радикальной, так и для либеральной критики. Упорства его сотрудников по отделу критики в этом противостоянии хватило только на полгода, однако уже на следующий год новый редактор, Ф. М. Достоевский, возобновил этот отдел в журнале с той же целью охранить «колеблемый треножник»⁹³. Вся эта история не подтверждает представления о «коротком дне русского "эстетизма"» [Осповат]: эстетическая критика, получив прививку почвенничества, оказалась сродственной мыслителям консервативного толка. В процесс этой трансформации включатся затем К. Леонтьев и религиозно-философская критика XX в., предлагая свои версии «эстетического консерватизма».

¹ РГИА. Ф. 777. Оп. 2. Д. 74. 1871. Л. 2 об.

² Раздел в № 7 имеется, но без обозначения рубрики, в № 15 ее название усечено до «Библiографiя». В № 6 и 10 печатался краткий «Библiографическiй указатель».

³ Его восстановит в 1873 г. новый редактор — Ф. М. Достоевский (№ 1, 2 — «Библiографiя», № 4, 6, 17 — «Критика и библiографiя»), регулярно раздел заработал с конца июня 1873 г. (с № 26).

⁴ Страховъ Н. Литературныя письма. Исторiя русской литературы въ очеркахъ и бiографiяхъ. Соч. П. Полевого. Гравюры исполнены А. Сѣряковымъ. СПб. 1872. Сочиненiя Н. А. Добролюбова. 4 тома. Съ портретомъ автора. СПб. 1871. I // Гражданинъ. 1872. № 1. 3 Января. С. 16. Далее ссылки на «Гражданин» приводятся с использованием сокращения Гр.

⁵ Там же.

⁶ Там же. С. 17.

⁷ Страховъ Н. Литературныя письма. I // Гр. 1872. № 1. 3 Января. С. 18.

⁸ Страховъ Н. Литературныя письма. II // Гр. 1872. № 2. 10 Января. С. 58.

⁹ Там же. С. 60.

¹⁰ Там же.

¹¹ Страховъ Н. Литературныя письма. II // Гр. 1872. № 2. 10 Января. С. 60–61.

¹² Там же. С. 61.

¹³ Страховъ Н. Литературныя письма. III // Гр. 1872. № 5. 31 Января. С. 165.

¹⁴ Страховъ Н. Литературныя письма. Письмо четвертое // Гр. 1872. № 11. 13 Марта. С. 380.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Там же. С. 381.

¹⁷ В посвященной ему главе книги об окружении М. Н. Каткова находим поспешные и необоснованные суждения вроде следующих: «Оригинальных идей у Щебальского не имелось, в основном он озвучивал и иллюстрировал историческим материалом мысли М. Н. Каткова»; «Западнический взгляд на русскую историю характерен практически для всех работ Щебальского» [Котов: 110, 111].

¹⁸ Ср.: «…поэзия может и должна быть понимаема как знание…» [Катков: 260].

¹⁹ П. Щ<ебальский>. Шпильгагенъ и его романы // Русскiй Вѣстникъ. 1871. Т. 96. Декабрь. С. 529.

²⁰ Щебальскiй П. Идеалисты и реалисты. Общественное движенiе при Александрѣ I, А. Н. Пыпина. СПб., 1871 // Русскiй Вѣстникъ. 1871. Т. 94. Iюль. С. 232.

²¹ Щебальскiй П. Война и миръ, соч. графа Л. Н. Толстаго. Москва. 1868 г. Томы I, II и III // Русскiй Вѣстникъ. 1868. Т. 73. Январь. С. 301.

²² Ср.: «Художнику более всего нужно высокое беспристрастие истины или, как мы выразились <…>, свобода воззрения» [Катков: 303].

²³ <Щебальский П. К.> Историческiя свѣденiя о цензурѣ въ Россiи. СПб.: Тип. Мор. м-ва, 1862. С. 104, 105. См. также: Матерiалы для исторiи русской цензуры 1803–1825. Сообщилъ д<ѣйствительный> ч<ленъ> П. Щебальскій // Бесѣды въ обществѣ любителей Россійской словесности при Императорскомъ Московскомъ университетѣ. Выпускъ третій. М.: Въ Унив. тип. (Катковъ и К°), 1871.

²⁴ Щебальскiй П. К. А. С. Шишковъ, его союзники и противники // Русскiй Вѣстникъ. 1870. Т. 90. Ноябрь. С. 250.

²⁵ Там же. С. 213.

²⁶ Там же. С. 251.

²⁷ Там же. С. 216.

²⁸ Щебальскiй П. Идеалисты и реалисты. С. 188.

²⁹ П. Щ<ебальский>. Нынѣ и четверть вѣка назадъ. (Четверть вѣка назадъ. Правдивая исторiя Б. М. Маркевича. Скрежетъ зубовный. Романъ В. Г. Авсѣенка) // Русскiй Вѣстникъ. 1878. Т. 138. Декабрь. С. 958.

³⁰ Щебальскiй П. Екатерина II, какъ писательница // Заря. 1869. Февраль. С. 124.

³¹ Щебальскiй П. Николай Михайловичъ Карамзинъ // Русскiй Вѣстникъ. 1866. Т. 66. Ноябрь. С. 196, 198.

³² Ему посвятил апологетическую статью «Люди будущего и герои мещанства» П. Н. Ткачев (Дело. 1868. № 4, 5).

³³ П. Щ<ебальский>. Шпильгагенъ и его романы. С. 554.

³⁴ Там же. С. 555.

³⁵ Там же. С. 554–555.

³⁶ См.: Щебальскiй П. Наши беллетристы-народники // Русскiй Вѣстникъ. 1882. Т. 158. Апрѣль. С. 743.

³⁷ П. А. <Щебальский П. К.> Въ захолустьѣ и въ столицѣ — Скалдина, С.-Петербургъ, 1870 года // Гр. 1872. № 1. 3 Января. С. 28.

³⁸ Критик указал на две книги: П. Л. <Лилиенфельд-Тоаль П. Ф., фон>. Земля и воля. I. Русская деревня въ 1868 г. II. Земскiя и судебно-мировыя учрежденiя. СПб.: Тип. В. Безобразова и К°, 1868; <Губарев Д. Н.> Молодая Россiя. Штутгартъ: К. Грюнингеръ, придвор. тип. Гуттенбергъ, [1871].

³⁹ П. А. <Щебальский П. К.> Бестужевъ-Рюминъ. Русская исторiя. Томъ 1-й, 730 стр. Цѣна за всѣ три тома 5 р. // Гр. 1872. № 2. 10 Января. С. 69.

⁴⁰ Ш. <Щебальский П. К.> Наша литературная задача. По поводу романа В. Крестовскаго (псевдонима) «Большая Медвѣдица». I // Гр. 1872. № 5. 31 Января. С. 181.

⁴¹ Ш. <Щебальский П. К.> Наша литературная задача. По поводу романа В. Крестовскаго (псевдонима) «Большая Медвѣдица». II // Гр. 1872. № 7. 14 Февраля. С. 260.

⁴² Ш. <Щебальский П. К.> Наша литературная задача. I. С. 182.

⁴³ Ш. <Щебальский П. К.> Наша литературная задача. II. С. 261.

⁴⁴ Ср.: «Поистинѣ жаль, что В. Крестовскiй (псевдонимъ) употребляетъ свой талантъ на сочиненiе картонныхъ героинь и на фантастическiя экскурсiи въ области нравственной философiи»; «стыдно же сочинять небывальщину» (Б. <Маркевич Б. М.> Большая Медвѣдица, романъ В. Крестовскаго (псевдонима). СПб. 1871 // Русскiй Вѣстникъ. 1871. Т. 96. Декабрь. С. 645).

⁴⁵ Ш. <Щебальский П. К.> Наша литературная задача. II. С. 261.

⁴⁶ Там же. С. 262.

⁴⁷ Ш. <Щебальский П. К.> Изъ жизни. (Современная глушь. В. Н. Назарьева. Вѣстникъ Европы. Февраль и мартъ 1872. Сельское ученiе. Степная идиллiя. А. И. Левитова. Вѣстникъ Европы. Февраль 1872) // Гр. 1872. № 17. 24 Апрѣля. С. 615–616.

⁴⁸ Ш. <Щебальский П. К.> Изъ жизни. С. 616.

⁴⁹ Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи послѣ Пушкина // «Гражданинъ». Журналъ политическiй и литературный. Сборникъ. Часть первая. II <пагинация>. СПб.: Тип. А. Траншеля, 1872. С. 167.

⁵⁰ Там же. С. 167.

⁵¹ Там же. С. 168, 174.

⁵² Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи… С. 179, 189.

⁵³ Там же. С. 177, 193.

⁵⁴ Там же. С. 167.

⁵⁵ Там же. С. 170, 171.

⁵⁶ Там же. С. 175.

⁵⁷ Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи… С. 175.

⁵⁸ Там же. С. 178–179.

⁵⁹ Там же. С. 191.

⁶⁰ Там же. С. 192.

⁶¹ Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи… С. 192–193.

⁶² –ичь <Маркевич Б. М.> Глѣбъ Успенскiй. Очерки и разсказы. — Разоренье. — Нравы Растеряевой улицы. — С. Петербургъ 1871. — 2 г. — 3-й книжки, изд. А. Ѳ. Базунова // Гр. 1872. № 1. 3 Января. С. 26.

⁶³ –ичь <Маркевич Б. М.> Глѣбъ Успенскiй. Очерки и разсказы. С. 26.

⁶⁴ Там же. С. 27.

⁶⁵ Маркевичъ Б. Марина изъ Алаго Рога. Современная быль // Русскiй Вѣстникъ. 1873. Т. 103. Январь. С. 340.

⁶⁶ –ичь <Маркевич Б. М.> Глѣбъ Успенскiй. Очерки и разсказы. С. 27.

⁶⁷ Статья В. А. Громова была нам неизвестна, когда мы ошибочно приписали данную рецензию В. П. Мещерскому [Викторович, 2018: 115]. Спешим исправить ошибку.

⁶⁸ М. <Маркевич Б. М.> «Вешнiя воды». Соч. Тургенева (Вѣстникъ Европы № 1) // Гр. 1872. № 2. 10 Января. С. 66.

⁶⁹ Там же.

⁷⁰ Там же. С. 67.

⁷¹ Там же. С. 66.

⁷² Страховъ Н. Литературныя письма. II // Гр. 1872. № 2. 10 Января. С. 60–61.

⁷³ М. <Маркевич Б. М.> «Вешнiя воды». С. 66.

⁷⁴ Невскiй. Семейство Снѣжиныхъ. Романъ въ 4 частяхъ Ближнева. (Вѣстникъ Европы 1871 г. Сентябрь — декабрь); Б. Свѣтскiе люди. Романъ въ 2-хъ частяхъ Чернолѣсова. «Отечественныя Записки», 1871 годъ. Октябрь и Ноябрь // Гр. 1872. № 3. 17 Января. С. 108–110. О принадлежности криптонима «Б.» Маркевичу см.: [Викторович, 2024b: 141]. Псевдоним «Невский» в «Гражданине» ошибочно приписан А. А. Фокину в изд. [Масанов; т. 2: 254] со ссылками на другие словари (Карцовъ В. С., Мазаевъ М. Н. Опытъ словаря псевдонимовъ русскихъ писателей. СПб.: Типо-Литографiя И. Ефрона, 1901. С. 89; Венгеровъ С. А. Источники словаря русскихъ писателей. Т. IV: Лоначевскiй — Некрасовъ. Пг.: Тип. Имп. Академiи Наукъ, 1917. С. 514), в которых указание на «Гражданин» отсутствует.

⁷⁵ М <Маркевич Б. М.> «Отечественныя Записки». Январь 1872 г. Островскiй «Не было ни гроша, да вдругъ алтынъ». Комедiя въ 5 дѣйствiяхъ // Гр. 1872. № 4. 24 Января. С. 151. К рецензии подверстана реплика (Отечественныя записки. Январь 1872 годъ. «Волны русскаго прогресса». А. Скабичевскаго), обе публикации подписаны криптонимом Маркевича «М». В энциклопедии «А. Н. Островский» рецензия предположительно приписана В. П. Мещерскому [Виноградов].

⁷⁶ М <Маркевич Б. М.> «Отечественныя Записки». Январь 1872 г. Островскiй «Не было ни гроша, да вдругъ алтынъ». С. 152.

⁷⁷ <Без подписи>. Двадцатипятилѣтнiй юбилей А. Н. Островскаго и его «Дмитрiй Самозванецъ» на петербургской сценѣ // Гр. 1872. № 8. 21 Февраля. С. 273.

⁷⁸ <Без подписи>. Двадцатипятилѣтнiй юбилей А. Н. Островскаго… С. 274.

⁷⁹ Криптоним «Графъ Энъ» варьировал подпись «Графъ N. N.» Н. М. Карамзина [Масанов; т. 1: 302], чьим внуком был В. П. Мещерский, неоднократно представлявший себя последователем своего деда. Кроме того, Мещерскому принадлежит «фантастическiй разсказъ въ стихахъ» «Графъ Энъ, или Министръ одной ночи», включенный в его «Рѣчи консерватора» (вып. 2, СПб., 1876). Правда, граф Эн здесь — сатирический персонаж, недалекий амбициозный карьерист.

⁸⁰ <Без подписи>. Двадцатипятилѣтнiй юбилей А. Н. Островскаго… С. 274.

⁸¹ Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи послѣ Пушкина. С. 168.

⁸² Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи послѣ Пушкина. С. 169.

⁸³ Майков В. Н. Литературная критика: статьи, рецензии / сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. Ю. С. Сорокина. Л.: Худож. лит., 1985. С. 75, 108 (Сер.: Русская литературная критика.)

⁸⁴ Щебальскiй П. По поводу памятника Пушкину // Русскiй Вѣстникъ. 1871. Т. 92. Апрѣль. С. 713. Ср.: искусство «должно служить <…> къ облагороженiю человѣческой природы» (Ш. <Щебальский П. К.> О нѣкоторыхъ направленiяхъ въ нашей поэзiи послѣ Пушкина. С. 170).

⁸⁵ Письма Б. М. Маркевича къ графу А. К. Толстому, П. К. Щебальскому и друг. СПб.: Тип. Тов-ва Общественная Польза, 1888. С. 164–165.

⁸⁶ <Страхов Н. Н.> Вѣчный мужъ. Разсказъ Ѳедора Достоевскаго. С.-Петербургъ, 1872 // Гр. 1872. № 7. 5 Февраля. C. 263.

⁸⁷ Там же.

⁸⁸ Там же.

⁸⁹ <Страхов Н. Н.> Вѣчный мужъ. С. 263.

⁹⁰ Там же.

⁹¹ Там же. С. 264.

⁹² <Страхов Н. Н.> Вѣчный мужъ. С. 264.

⁹³ Этой теме будет посвящена отдельная статья.

About the authors

Vladimir А. Viktorovich

Author for correspondence.
Email: VA_Viktorovich@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-9576-9522

PhD (Philology), Professor of the Department of Russian Language and Literature

References

Supplementary files