В поисках йети (отклик на книгу Сергея Никольского «Советское. Философско-литературный анализ»)

Полный текст

О.Л.: Есть древняя и почтенная философская традиция кабинетной антропологии, берущая свое начало еще в XIX столетии (вспомним Ф. Энгельса, М. Мосса). Философ читает книги энтузиастов, взявших на себя труд пожить у ирокезов, посетить Тробрианские острова или отправиться на Камчатку. Как правило, получается концептуально, ново и интересно. Но можно и по-другому, как это сделал Сергей Анатольевич Никольский. В первом томе дилогии он представил авторский вариант герменевтики, описал методики и приемы работы с текстами и заложил историко-философский фундамент своей антропологии.

А.К.: Замечу, что его исследовательская ситуация кардинально отличается от той, в которой находились его великие предшественники в минувшем столетии. Владимирскую и Ярославскую губернии Российской империи, как и Свердловскую и Куйбышевскую области СССР, не посещали скрупулезные эмпирики, наподобие А. Рэдклиффа-Брауна или, на худой конец, Л. Моргана. Зато по полям и перелескам Курской губернии некогда ходил с ружьем и собакой И.С. Тургенев.

О.Л.: Здесь необходимо обратить внимание на оригинальный и эффективный прием С.А. Никольского. В своем философско-антропологическом трактате он опирается на литературные свидетельства очевидцев (в его терминологии — «философствующих писателей») начиная с первой половины XIX века. Сергей Анатольевич принципиально избегает непосредственного контакта с изучаемым объектом — советским человеком, если он, конечно, не является литератором. Потому что именно написанные когда-то книги образуют его исследовательское поле. Никольский прекрасно ориентируется в странном мире литературных отражений и теней.

А.К.: Подобный подход мне хорошо знаком. В детстве я, как и многие советские мальчики, был очарован поисками снежного человека. О них рассказывали в программе «Очевидное — невероятное», публиковали статьи в научно-популярных журналах, издавали брошюрки, истрепанные читателями районных и школьных библиотек до дыр. Я точно знал, что это существо, которое жители Тибета называли йети, наблюдало множество очевидцев. Оно оставляло следы огромных ног на снегу, клочки шерсти в пещерах, а в одном из буддийских монастырей в Гималаях хранился (будто бы) его скальп. О нем писали античные и средневековые авторы, его снимали любительской кинокамерой. Существовала обширная литература, посвященная йети, и в особенности его поискам. Не хватало ничтожного пустяка — самого искомого существа. Оно было недоступно банальному эмпирическому исследованию, поскольку не сидело в отдельном вольере Сухумского обезьяньего питомника, меланхолично жуя репу и исподлобья глядя на зевак дочеловеческими глазами. Кто-то ищет йети и сегодня, но массовый интерес публики, по всей видимости, прошел.

Почему мне вспомнились поиски снежного человека? Отвечу прямо — по аналогии. Советский человек уже превратился в то, что недоступно прямому наблюдению. От него тоже остались «следы, кусочки шерсти» и, главное, обширная литература. И эта литература обогатилась новым философским трактатом.

О.Л.: Впрочем, социологи с Вами бы не согласились. Исследовательский проект Ю. Левады и Л. Гудкова^* «Советский человек» исходит из предположения о том, что советский человек сформировался в 1960-е годы и существует до сих пор: «Типологическая конструкция “советского человека” (устойчивый набор характеристик самоописания респондентов) широко распространена, хотя и не охватывает абсолютное большинство. В выраженном виде эта совокупность черт присуща 35–40% всего населения, составляющим ядро этого типа, однако в ослабленной или менее выраженной форме эти свойства человека проступают у 55–65% россиян» [Гудков, 2021: 107]*. Здесь он развивает мысль Ю. Левады о жизни советского человека в несоветском обществе [Левада, 1992: 210–211].

И не только социологи искали советского человека. Жил некогда в Германии политолог, писатель и журналист Клаус Менерт. У него были российские корни, он часто наведывался в Москву, и в журналистской и близкой к ней среде слыл знатоком всего советского, в том числе и человека. Впервые он встретил его в стенах столичного вуза, посмотрел, поговорил, прочитал любезно протянутые ему дневники и сделал вывод: есть такой человек — оптимист, идеалист, энтузиаст, большевик [Mehnert, 1932: 33]. Спустя почти 30 лет он изменил свое мнение: советские граждане «…более интересуются доходами и жизненным комфортом, чем маршем к коммунизму» [Mehnert, 1962: 491]. И для Менерта в прошлом, и для многих социологов в настоящем советский человек — не абстрактное понятие.

А.К.: В вашем утверждении можно выделить два смысловых аспекта: (1) «Советский человек существовал», (2) «Советский человек существует и обживает настоящее, постсоветское время». Если первое высказывание сомнительно с точки зрения привязки к действительности, то второе — не имеет смысла. Тезис о существовании советского человека принадлежит к экзистенциальным суждениям, а они, к сожалению, не подлежат ни верификации, ни фальсификации. Обратим внимание на то, что для вышеупомянутых социологов «советский человек» — всего лишь «устойчивый набор характеристик самоописания респондентов» [Гудков, 2021: 107]^*. И этот набор характеристик есть теоретический конструкт, исследуемый при помощи особых средств научного познания. Путем опросов он лишь привязывается к массе респондентов.

О.Л.: Вернемся к аналогии с йети. Литература о нем действительно существует, следовательно — и он действителен, по крайней мере, как предмет литературного описания. Если перейти на язык трансцендентальной философии И. Канта, он — просто ноуменальная вещь-в-себе, которую мы мыслим существующей, но недоступной непосредственному созерцанию. Мы наблюдаем лишь феномены, в которых она явлена, то есть литературу. Что и легло в основу концепции, предложенной С.А. Никольским в его новой книге.

Не умножая сущностей сверх меры, давайте подходить к советскому человеку именно так — как к литературному персонажу, наполненному определенным идейным содержанием. Автор далеко не случайно солидаризируется с высказыванием С.Л. Франка: «Объект нашего исследования — не таинственная и гипотетическая русская душа, как таковая, а ее, если можно так выразиться, объективные проявления и результаты, точнее, идеи и философемы объективно и ощутимо для всех содержащиеся в воззрениях и учениях русских мыслителей…» [Франк, 1996: 163]. С.А. Никольский не скрывает того, что для него русские мыслители — это и есть русские (а также советские) писатели: И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, Н.С. Лесков, А.М. Горький, А. Платонов и т.д.

А.К.: У меня тоже сложилось подобное впечатление. Итак, «советский человек», а с ним и «гипотетическая русская душа» как онтологическая (или онтическая, по М. Хайдеггеру) реальность не являются предметом авторской рефлексии?

О.Л.: Разумеется. Наличное бытие уже подверглось снятию (die Aufhebung) в гегелевском смысле и стало фактом выразительного, художественного высказывания. Сергей Анатольевич не был первым исследователем, стремившимся «распаковать» литературный дискурс о советском человеке.

А.К.: Однажды в беседе с коллегой-философом на кафедре я услышал безапелляционный тезис, который запомнил надолго: «Для философа эмпирия — это научная теория». Однако фундаментальная онтология М. Хайдеггера убедила меня, что эмпирией для философа могут быть и язык, и литература. С. Никольский уверенно идет и тем (в первом томе) и другим (во втором) путем.

О.Л.: Наиболее ярко эта особенность авторского подхода проявилась в «выборе собеседников». Сциентист был бы вынужден детально объяснять критерии и процедуру выборки, квоты репрезентации и прочее. Вспомним слова Г.В. Плеханова: «Философия теперь не так горда, как в эпоху Давида Юма. Она считает титул научный самым почетным и не только не мечтает о монархической власти над другими науками, а скорее была бы счастлива, если бы ее бесповоротно признали равноправной гражданкой в свободной республике научной мысли» [Плеханов, 1924: 9]. Но С. Никольский отнюдь не сциентист и участвовать в состязании с социологией не расположен.

А.К.: Значит, все-таки книги?

О.Л.: Это слишком категорично. Одной из фундаментальных авторских гипотез является предположение о том, что национальная литература вырастает из той же почвы, что и национальный тип характера. В этом смысле и И.С. Тургенев, и Хорь, и Калиныч сформированы одной и той же культурной матрицей. Российская почва, по мнению С. Никольского, «представляет собой не только реальные фундаментальные условия российского бытия, но и существенную часть этого бытия — характерные черты российских типов личностей, черты разных социальных групп и слоев, привычные им реакции и сложившиеся в истории поведенческие формы» [Никольский, 2024: 7].

А.К.: Для того чтобы замкнуть этот герменевтический круг, в него стоит включить самого автора-интерпретатора. То есть понимающего, чувствующего, интеллигентного читателя, сформированного все той же культурной матрицей. Правда, ситуация вненаходимости дает ему известные преимущества. Он не только понимает и Калиныча, и И.С. Тургенева, но и может различить, что именно автор «Записок охотника» понял в Калиныче неправильно. Например, анализируя важный для автора концепт подпольности, С. Никольский видит больше, чем мог наблюдать из своей ограниченной перспективы другой русский классик: «И то, что Достоевский в определении источника главного бесовства ошибся, борясь с бесовством малым (к тому же, приписывая ему неверный либеральный источник), но фактически защищал бесовство большое, в конечном счете сыграло против России» [там же: 32].

О.Л.: Зафиксируем позицию самого автора книги. Прежде всего, он, находясь внутри литературной традиции, производит ее глубокую деконструкцию. Вступая в напряженный интеллектуальный диалог с Федором Михайловичем Д., Сергей Анатольевич Н. соглашается с его оценкой революционности («бесовство») и выясняет потаенные мотивы и ошибки своего собеседника. Главная из них — несправедливость возложения на либералов ответственности за революционный террор.

А.К.: Я бы все-таки обратил внимание на то, что автор использует разные методологические приемы. Русского крепостного крестьянина он интерпретирует через художественную оптику И.С. Тургенева. А вот Ф.М. Достоевского он понимает прямо и непосредственно.

О.Л.: Это вполне объяснимо. Автор книги и создатель эйдоса подпольного человека принадлежат к одному и тому же социальному кругу. Говоря словами М. Алданова, к «ордену русской интеллигенции».

А.К.: А разве И.С. Тургенев к этому ордену не принадлежит?

О.Л.: Бога побойтесь! Тургенев — русский барин, если к какому обществу и принадлежал, то только к светскому. Но… И здесь у С. Никольского есть маленький секрет, незаметный на первый взгляд. Автор «Записок охотника» у него редуцирован. Проще говоря, сам И.С. Тургенев в своем тексте не присутствует. Через него зримо и наглядно предъявляет себя русская действительность — природная, социальная, культурная. С интеллигентами сложнее. Они вместе с изображаемым и себя показывают. А изображая их, С. Никольский изображает себя, изображающего Достоевского, изображающего… и далее в бесконечность.

А.К.: Заговорив о писателе из интеллигенции, мы вплотную приблизились к главным темам автора: подпольности и покорности?

О.Л.: По мнению Сергея Никольского, это фундаментальные черты русского национального характера, сформированные всей российской историей, едва ли не с Чингисхана начиная. Здесь можно усмотреть отголоски давней полемики о характере российской ментальности. Автор оспаривает точку зрения, высказанную в свое время Александром Яновым: «…вечная (ох, уж эти вечные апелляции к вечности), как думали в свое время, “ментальность” оказалась на поверку, не более чем смесью реакционной пропаганды и “текущих”, так сказать, предрассудков» [Янов, 2017: 9]. Поэтому обойти вниманием подпольность и покорность мы не можем. В книге они положены в основание антропологического типа советского человека. Их анализ является, по существу, центральным элементом замысла. Напомню во избежание путаницы: мы не ведем речи о реальном советском человеке. Он для нас ноумен, или йети, если угодно. Мы говорим лишь о его литературных отражениях, следуя авторскому замыслу.

А.К.: Вы допускаете, что есть и внелитературные «зеркала», отразившие советского человека?

О.Л.: Они действительно есть. Искать их следует в столичных газетах и заводских многотиражках, в заметках рабкоров и селькоров, в «письмах трудящихся», в документальных кинохрониках, в семейных воспоминаниях и пр. Собственно, этим путем шли многие. Например, Г.Л. Смирнов [Смирнов, 1973] и его последователи: «Советский человек мог иметь любую национальность и любое происхождение. Сначала он был рабочим и красноармейцем, позже стал просто трудящимся: интеллигентом или заводским рабочим, колхозным крестьянином или служащим. Это воспетая в стихах и музыке, воплощенная в живописи, описанная в литературе особая “порода человека”. В последней фазе своей эволюции советский человек предстает перед нами преимущественно в образе обывателя» [Человек советский, 2021: 18].

А.К.: Подобный подход не позволяет удержать в фокусе советского человека как такового. Он явно «дробится» на типы (красноармеец, интеллигент, обыватель и т. п.). Поэтому невозможно сосредоточиться на сущностном, субстанциальном, которое главным образом и интересует Сергея Анатольевича.

О.Л.: Вот тут-то и появляются подпольность и покорность.

А.К.: Здесь есть еще одна загадка. «Подпольность» и «покорность» являются отрицательными понятиями. Не в этическом, а в формально-логическом смысле. Смысл положительных понятий с точки зрения логики указывает на наличие признака (или признаков). Смысл отрицательного понятия, напротив, свидетельствует об отсутствии признаков или свойств. В данном случае дело обстоит именно так. Подпольность, в интерпретации Достоевского — Никольского, есть категорическая невозможность восходящего движения в любом аспекте: от карьерного до экзистенциального. Здесь пол, под которым находится человек, оказывается в действительности потолком. Замереть без движения означает умереть, направляться можно только вниз, испытывая ту самую странную «радость падения», удачно подмеченную у Ф.М. Достоевского С.А. Никольским.

О.Л.: Эта ситуация «запертости» уже была неоднократно подвергнута философскому и историческому анализу. Укажем, например, на известный труд Н. Элиаса «О процессе цивилизации», показавший парадоксальность положения немецкого интеллектуала в феодально-абсолютистском государстве: «Буржуазные элементы были оттеснены от всякой политической деятельности. Они могли самостоятельно “мыслить и сочинять”, но самостоятельно действовать они не имели возможности. В этой ситуации писательство превратилось в важнейшее средство “выпускания пара”. Новое самоощущение и смутное недовольство существующим положением находят здесь свое более или менее скрытое выражение» [Элиас, 2001: 73]. Н. Элиас обнаружил, как немецкие интеллектуалы вышли из подполья, изобретя оппозицию «культура versus цивилизация» и поместив себя, разумеется, на самых верхних этажах культуры.

А.К.: В России интеллигенция во времена Ф.М. Достоевского изобрела революционное подполье, что и было им засвидетельствовано. И эта сконструированная среда действительно формировала далеко не лучшие человеческие черты: «Подполье создало свои моральные нормы (позволявшие убить товарища, заподозренного в сотрудничестве с полицией), было цинично, довольно безразлично к людским судьбам и жизням, широко пользовалось манипуляциями, провокацией, ложью, демагогией. За всем этим стояли специфические корыстные корпоративные интересы профессиональных революционеров» [Эдельман, 2021: 621]. Выход из ситуации подпольности планировался не через культурную деятельность (как это произошло с немецкими интеллектуалами XIX века), а путем устранения «запиравшей» движение вверх прежней элиты.

О.Л.: Одним словом, подпольность действительно была реальна, но носила социально обусловленный характер. Подпольный этос в результате революционных событий 1917 года превратился в эталонный образец, в пример для подражания для новых генераций советской элиты. Именно этот культурный трансфер и зафиксировал С. Никольский, но через интерпретацию образа комсомольца Павла Корчагина. Таким образом, формирование «нового советского человека» в действительности не стало массовым проектом, инициированным Октябрьским переворотом. Но и сказать, что этот переворот не имел отношения к появлению советского человека, тоже нельзя.

А.К.: Вы удачно упомянули массы. Хотел бы вернуться к этой теме. У нашего автора она разворачивается через аналитику текстов А. Платонова и М. Шолохова. Речь идет о почти ста миллионах крестьян, находившихся в совершенно «подпольной» ситуации. К сожалению, у них не было своего голоса — или своего пишущего пера. Писали не они, а о них, причем с большой дистанции. Крестьянам в советское время очень не повезло — они не только в литературе занимали объектную позицию. Они и в действительности были объектом социально-политического действия. Поэтому С. Никольский, зафиксировав свою исследовательскую позицию в интеллигентско-литературном круге, не в силах истолковать их потенциальную советскую трансформацию. Все, что дает ему оптика А. Платонова, позволяет видеть только тотальную гибель, «ничтоженье», пустоту («Котлован»).

О.Л.: Но, на самом деле, «уничтожение крестьянства» — не более чем метафора. Их реальная трансформация в советских людей все-таки произойдет, но спустя десятилетия и все-таки в городской среде. Вспомним героев В.М. Шукшина. По какой-то причине эта линия становления советского пока остается лакуной в трактате С.А. Никольского, вопреки своей явной литературной оформленности.

А.К.: Можно предположить, что не только подпольность, но и покорность была частью наследия разночинцев-интеллигентов. Но откуда она в нем возникла? И почему в трактате С. Никольского ее генеалогия не подвергнута тщательному анализу?

О.Л.: Дело в том, что «быть в подполье» дает право гордиться собой. Описывая пребывание там, литераторы невольно впадали в пафос: «Я не чувствую [в Молодой гвардии и в Октябре¹]этой настороженной, сутулой тревожной походки старого подпольщика, этой немного волчьей повадки, этой сухой деловитости, этого скрытого пафоса, этой атмосферы особого содружества, семейности, за которое крестили нас в свое время ленинскими молодчиками, этой спокойной уверенности, что активный работник больше трех месяцев не держится и проваливается, этой за спиной стоящей всегда ссылки, тюрьмы, каторги, наконец, этой холодной, раз и навсегда решенной – взвешенной, но предельной ненависти к эксплуататорам всего мира и этой спаянности с трудовым коллективом человечества» [Воронский, 1929: 112–113]. Нужно было обладать мужеством Николая Алексеевича Некрасова, чтобы написать про другое: «Но живо вспомнил я тогда / Счастливой юности года, / Когда придешь, бывало, в класс / И знаешь: сечь начнут сейчас!» [Некрасов, 1967: 195]. Их секли не только в гимназии, в семинарии, но и дома по пятницам и в иные дни. Это была стыдная тайна образованного человека 1870–1890 годов XIX века. Мы имеем дело с принципиально «поротым» поколением.

А.К.: Следовательно, здесь тоже имеет место трансфер. Но не культурный (как в случае с подпольностью), а сугубо психоаналитический: это свое неприличное качество русские классики переносили в крестьянство. Очень удачно связь порки с «сермяжной правдой» продемонстрировал небезызвестный персонаж «Золотого теленка» Васисуалий Лоханкин:

«— Но ведь они, кажется, ввели здесь телесные наказания?

— Ах, — сказал Лоханкин проникновенно, — ведь в конце концов, кто знает? Может быть, так надо. Может быть, именно в этом великая сермяжная правда?» [Ильф, Петров, 1961: 155–156].

О.Л.: Сергей Никольский с полным основанием обнаружил обе части расщепленного интеллигентского этоса, найденные им в литературной традиции, соединил их снова и положил в основание своей концепции советского человека.

А.К.: Но ведь чего-то не хватает, согласитесь? Того, что составляет «собственно советское» в советском человеке?

О.Л.: Разумеется. Не хватает мифологии.

А.К.: Мифологии?!

О.Л.: Да. И наш автор честно об этом сообщает, анализируя военную прозу А.И. Солженицына: «Очевидно, что в этом сюжете Солженицын, как мало кто из иных философствующих писателей-фронтовиков, выходит на важную тему — наличия в послеоктябрьском советском обществе новой, во многих отношениях честной генерации молодых людей, воспитанных культурой и идеологией так, что все происходящее они видят исключительно в “правильном”, сочиненном властью, свете» [Никольский, 2024: 225]. Способность воспринимать советскую действительность через идеологический миф — это как раз и есть та черта, которая отличает литературных персонажей советской эпохи.

А.К.: А эти люди на самом деле существовали?

О.Л.: Это неразрешимый в пределах авторской герменевтики вопрос. Напомню о вещи-в-себе.

А.К.: Тем не менее Сергей Анатольевич сумел выявить и подвергнуть критическому анализу указанную выше позицию. Идеология, по мнению автора, не должна замещать и вытеснять реальность, даже если она опирается на авторитет вождя («сталинскую правду») и закрепляется вездесущей пропагандой. «Идеологические» герои не удавались никому, включая А.И. Солженицына, — С. Никольский достаточно строг к его Ивану Денисовичу.

О.Л.: И при этом Солженицын ему явно симпатичен. Вот тут-то и проявляется суть авторской позиции. Это внепартийная, свободная критическая теория. Это по-настоящему философский подход. Когда-то еще Аристотель считал, что только один вопрос о любой вещи достоин философа: чтó она есть, то есть вопрос о сущности, «чтойности». Все остальные вопросы о том, какова она. Никольский, конечно, говорит о том, каков советский человек: в нем автор находит фанатизм, веру, фантазию. Но эти качества — вместе и по отдельности — легко обнаруживаются у жителей других мест и времен. Лучше автору удается схватывание сущности на основе нелицеприятной критики.

А.К.: Мне представляется, что его «советский человек» именно поэтому является близнецом «одномерного человека» Герберта Маркузе [Маркузе, 2003].

О.Л.: Но непохожим близнецом. Однако причисление С.А. Никольского к представителям современной критической теории представляется вполне обоснованным. Мне всегда была симпатична страстная интеллигентская полемика.

А.К.: И книжность, разумеется. И присущая интеллигенту самокритичность. Только не кажется ли Вам, что книга попала не в свое время?

О.Л.: Так сам автор этого не скрывает: «В третий раз за ХХ век российские традиционные константы доказали свою неуничтожимость, а власть и народ — неизменность своей природы» [Никольский, 2024: 293].

А.К.: Но радует, что и философия в России никуда не делась, жива.

* АНО «Левада-Центр» включена в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.

¹ Имеются в виду журналы «Октябрь» и «Молодая гвардия». Последний представлял ЦК РКСМ. К 1927 году оба этих издания были в руках «напостовцев» (от названия издаваемого ими журнала «На посту»), яростно нападавших на основателя журнала «Красная новь» А.К. Воронского — покровителя и защитника «попутчиков» от всякого рода ревнителей пролетарской чистоты. Большого террора Воронский не пережил.

Об авторах

Олег Леонидович Лейбович

Автор, ответственный за переписку.
Email: oleg.leibov@gmail.com
ORCID iD: 0000-0001-5191-939X

доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой культурологии и философии

Александр Игоревич Казанков

Email: tokugava2005@rambler.ru
ORCID iD: 0000-0002-6647-5047

кандидат философских наук, доцент кафедры культурологии и философии

Список литературы

² АНО «Левада-Центр» включена в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.

³ АНО «Левада-Центр» включена в реестр некоммерческих организаций, выполняющих функции иностранного агента.