The heroism as a philosophical and sociological concept in spatio-temporal dimension

Full Text

Целью статьи является анализ теоретического осмысления героизма с точки зрения философии и социологии, в ходе которого фиксируются основные вехи и тенденции, менявшие представление о героизме. В этой связи авторами поставлены такие задачи, как семантический анализ понятия в разных исторических и культурных контекстах, сравнение последних, выделение смысловых сходств и различий, рассмотрение собственной историко-этимологической линии и экспликация констант отечественной семантики героя, героизма и героического, проработка понятия социального действия героя и социальных отношений героя и толпы с опорой на современные социологические теории. Философская часть работы, опираясь на концепцию хронотопа (в значении, определенном М.М. Бахтиным) и анализируя естественные практики языка в отношении героя, героизма, героического, задает не только соответствующий вектор, но и включает в исследование тот уровень, который не учитывался, например, русским социологом, основателем исследовательского направления в изучении героя и толпы в отечественной социологии Н.К. Михайловским (в том числе по причине специфики социально-гуманитарного знания того времени).

Философское осмысление героизма

Центральным вопросом философского осмысления героизма выступает проблема общего и единичного в приложении к заявленной нами теме. Насколько возможно вывести дефиницию героизма и героического, чтобы она охватывала разные в своих проявлениях героические феномены в эпосах племен реки Амазонки и, например, современном французском шансоне? Можно ли вывести единое онтологическое основание для героизма в разных культурах и цивилизациях при очевидном противоречии на уровне феноменальном? Насколько корректно говорить об онтологическом тождестве разновременных примеров героизма в Античности и в эпоху постмодерна или допустимо заявлять не более чем о подобии, близком основании, но никак не о единой онтологии?

Следующий вопрос — это проблема уместности танатологического контекста проблемы героизма. Может ли вопрос о смысле смерти или о ценности жизни служить ключевым определителем феномена героического, учитывая колоссальную палитру противоречий, связанных с осмыслением жизни и смерти в разнообразных человеческих сообществах — от микрогрупп преступного мира до имперских идеологий глобальных супердержав? Отбросить как лишний данный вопрос не получится. Герой — это тот, кто выводит свое тело (как минимум, а то и личность, разум, душу) на границу жизни и смерти, решительно не желая учитывать эту границу и бытийствуя так, как будто последняя для него не существенна. Уже факт страдания как важного маркера героя (а это то, что объединяет на уровне феноменов героический поступок в любой культуре), приводящий к логическому возвышенному акту страдания — смерти, важен для героического. Так, многие исследователи сакрализации героического сосредоточивают свои усилия не на метафизике героического, а на изучении внешних характеристик страдания и акта смерти [Гуторович, 2020: 70]. Это верно как минимум для историко-семантического подхода с четко ориентированным европоцентризмом [Антропология репрезентации, 2021: 168–171] и подтверждается конкретно-историческими исследованиями [Гуторович, 2020].

В указанной традиции героизм не есть узаконенный статичный факт, а динамичная, открытая система. Ближе всего ее определению соответствует понятие «состояние субъекта», которое репрезентируется через серию конкретных, очевидных поступков, верифицируемых коллективным бессознательным как поступки: а) героические; б) совершенные конкретным субъектом — героем. Субъективность героя может относиться и к отдельно взятому человеку, и к коллективному субъекту (город, воинское подразделение, нация и т.п.).

Открытость состояния героизма означает, что в случае негероических поступков субъект теряет статус героя, а его героизм становится инобытием. Инобытие в отличие от небытия не прекращает бытийственное состояние субъекта, но откладывает его верификацию до вхождения субъекта в состояние героического. Причем пребывание в инобытии может продолжаться дольше жизни самого субъекта, и повторное вхождение в пространство героического возможно без участия самого субъекта: посредством исторического нарратива, формирования политической идеологии и т.п. Характерный пример тому — факт повторной героизации нацистских преступников в современной Украине и Прибалтике после их дегероизации в 1945 году.

Наш интерес именно к европейскому формату понимания героического не случаен. Ибо семантика понятия восходит к древнегреческому языку в значении «полубог, герой», а потом, в XVIII веке через французский язык понятие появилось и в русском языке [Этимологический словарь, 2005: 89]. Известно, что в английский язык понятие-референт «hero» вошло уже в XIV веке — и не через греческий, а через латинскую семантическую структуру. Очевидно, что между понятиями «герой» в латинском варианте и варианте греческом существует значимое различие. Достаточно указать на специфику героя в римском государстве формата «империя» и в греческой корпорации граждан формата «полис» — герой, возносящийся государственным телом Римской республики, и герой, являющийся сутью и телом полиса.

Значимы для различения смысловых траекторий между английским и русским понятиями «герой» время проникновения в ткань языка, условия становления нации, влияние религиозного фактора, социальных сдвигов и т.п. Все упомянутое заставляет сомневаться в корректности научного отождествления понятия «герой» с английским «hero». Даже наиболее близкий к русскому «герою» французский референт «héros» имеет существенные отличия: «…главной особенностью выражения концепта ГЕРОЙ в русском языке является его соотнесенность с образом “Освободителя”, “Победителя”, у современных французских подростков данной ассоциативной связи на сегодняшний день не прослеживается» [Газилов, 2021: 177]. Последними герой воспринимается как «удачливый индивидуум» (от миллиардера и футболиста до персонажа фантастического фильма), некое тело, обладающее сверхспособностями в сфере как собственно телесной мощи, так и морально-интеллектуального плана [там же]. Этот французский ориентир понятия «герой» на личностную уникальность, индивидуальные супервозможности закладывался во французском языке еще на заре Нового времени [там же].

А вот в семиосфере английского референта акценты расставлены несколько по-иному. Так, «hero» по Кембриджскому словарю — это прежде всего «a person who is admired for having done something very brave or having achieved something great» («человек, которым восхищаются за то, что он совершил что-то очень смелое или достиг чего-то великого»). Иными словами, внешнее восхищение, упоение, любование, превознесение играют здесь решающую роль. В английской смыслосфере герой не может быть героем, исходя из самого себя, из очевидности собственного превосходства. Для этого требуется внешний прожектор общественного восхищения, направленный на вполне конкретный поступок. Если во французском варианте поступок — это подтверждение героического, то в английском — сама ткань героического. Во французских смыслах поступок — свидетельство так существующего в пространстве тела героизма, а в английских — сам героизм есть эмоциональное восприятие третьей стороной поступка тела. То, что объединяет и французские, и английские смыслы в единую европейскую платформу, — это успех и видимое благополучие героя.

А что можно сказать о героях, героическом и героизме в культурах, максимально далеких от европейской цивилизации, эллинско-римской мифологии и авраамической религиозной традиции? Приведем в качестве примера отрывок восприятия героя в японском культурном ареале. Наиболее почитаем и превозносится с разнообразнейшими оттенками того, что мы называем героизмом и героическим, — хоганбиики. Под этим термином понимается колоссальной силы и инерции общественное мнение, выражающее возвышенное сочувствие искреннему, благородному, бескорыстному борцу за идею, который проиграл сильному, проницательному, прагматичному противнику. При этом всем очевидно, что победи носитель хоганбиики и государство ждал бы крах, общество — гражданская война, неизбежное нашествие иностранцев, голод, болезни, страдания. Но высокий идеал первого заставляет смотреть на него сочувственно, а крепкая практическая хватка второго ради общей цели — с равнодушным снисхождением. Первый получает хоганбиики, а второй — возможность осуществить свой план спасения и возвеличивания страны [Еськов, 2007: 457–460].

Насколько соответствует слово «хоганбиики» понятиям «герой», «hero» или «héros»? Представляется, что не слишком. Но при переводах хоганбиики японских образцов мы вынужденно прибегаем к термину «герой». Вероятно, вообще следует поставить вопрос о том, насколько термин «герой» применим к Японии. Скорее всего, тех, кого мы невольно подразумеваем под героями (учитывая все вышесказанное), там нет. А если и есть, то найти односложный референт невозможно. Так, учитывая фактор восприятия толпой/обществом героя в японском смысле, можно найти известную аналогию с английским вариантом, но вот с французским это сделать уже почти невозможно. Представляется необходимым поднять тему применимости средиземноморского термина «герой» к цивилизациям Дальнего Востока, культурам Тропической Африки и т.п., не растягивая, по Д. Кэмпбеллу, тысячи масок на один европейский фундамент героя, а выискивая онтологию адекватному слову-референту в конкретной семиотической или этико-эстетической традиции.

Необоснованность кэмпбелловского подхода, на наш взгляд, очень хорошо показала международная дискуссия между специалистами в области героического, прошедшая в 2019 году в Москве. В ходе дискуссии была подробно эксплицирована фундированная англосаксонская стратегия прочтения феномена «героическое» [Джумайло, 2019: 196–199]. Усиливало позиции сторонников этой концепции наличие специальной академической дисциплины «Наука о героизме» [там же: 197]. Любой аспект проблемы — от метафизики до узкоспециализированной технологии героев в разных культурах — находил развернутые системы обоснования в британо-американском смысловом поле [там же: 200–201].

Собственно российского (русского, отечественного) наполнения в текстовой версии упомянутой дискуссии нет. Так, например, напрочь «выбит» смысл деяния «превыше сил», которое, на наш взгляд, столь свойственно отечественному пониманию героизма. Такое смещение метко подмечено в статье исследователя, утверждающего, что вселенная «Marvel» есть реакция общества на невозможность «обычному» человеку достичь планки героизма, данного в текстах Гомера, Платона или Руссо [Кравец, 2021: 101]. И, добавим, воплощение желания получить героические способности даром (в виде подарка, фантастической случайности), без усилий, долгого труда и с гарантией на абсолютный успех. И данный «small h-heroism» — норма для англосаксонского мира и, шире, коллективного Запада — обеспечен медийно, академично, а также историко-семантически. Ситуацию не спасает даже инкорпорация значимых идей отечественной философии в западную схему. Фактически за основу взята авторски понятая концепция эволюционирования карлейльского героя [Карлейль, 2008]: «Герой в мифе», «Герой в философии», «Герой в христианстве», «Герой в науке», «Герой в современном понимании». Очевидные совпадения по логике выстраивания эволюции не оговорены, а в содержательном плане стадии героического обоснованы К. Юнгом, С. Кьеркегором, Ф. Ницше и М. Хайдеггером. Ситуативно, в «подчиненном» смысле в текст врезались отдельные идеи А.С. Панарина, Л.Н. Гумилёва и… даже Эдуарда Лимонова [Горелова, 2022: 122–128]. Но, несмотря на всю новизну текста (понятийный аппарат, логико-смысловые блоки и т.п.), западные схемы полностью растворили российские смыслы, а сам предлагаемый канон в стиле Нью-Калейль так и не смог выйти за пределы западной культуры.

В качестве альтернативы выдвигаем теорию «хронотоп героя» (восходящую к трудам отечественного исследователя М.М. Бахтина [Бахтин, 1975: 234–407]). Наши идеи уже были обоснованы на примере формирования хронотопа «Ялтинский мир», а их эффективность для рассмотрения проблемы героического опирается на достаточную близость предметных полей исследования, в частности вопросов передачи пакетов информации между участками региона бытования хронотопа [Шевченко, 2021: 15–18; 195–366].

Под «хронотопом героя» мы понимаем особое операционное понятие, позволяющее качественно выявлять хронотопную (пространственно-временную) предметность и феноменологическую фигурность героического. Под «героическим» — состояние, специфическую открытую систему качественного опредмечивания поступка, легализуемую в исторических нарративах и/или коллективном бессознательном того или иного социального поля. Причем выстраивание системы (сети легальных фактов героизма) находится под тотальным диктатом естественного языка того или иного социального поля (традиция такого отношения к естественному языку восходит к Ф. Ницше, М. Хайдеггеру, Ж. Лакану, В.В. Бибихину и ряду современных исследователей героического [Дидковская, 2019]). Подчеркнем, что, говоря о тотальном диктате естественного языка, а следовательно, об отличии восприятия героя средствами, например, испанского и русского языков, мы указываем не на разницу формального определения героического, а на разницу в онтологическом источнике понимания и процедур легализации героизма в социальном поле. Она заключается и в пространственно-временном бытийствовании героического как такового, и, что для нас особенно важно, в восприятии наблюдателем (потребителем нарратива) хронотопа героического. В качестве примера приведем сравнение отличий пространственно-временного бытия героя и героического в китайском нарративе и нарративе американском. Китайский герой строго локален и центричен (его пространством является Поднебесная — центр мира), но вот с точки зрения временнόй определимости он есть точка притяжения смыслов. Это время, обращенное вспять, это идеал, к которому надо стремиться, но он есть факт лишь абсолютного прошлого, но ни в коем случае не будущего.

В противовес китайскому американский герой имеет топосом всю планету как растянутое до невообразимых пределов пространство Pax Americana. А с точки зрения хроноса он всегда чуть-чуть в будущем, вне настоящего или прошлого. К примеру, даже Индиана Джонс есть герой будущего, археолог будущего, который живет не прошлым и не ради прошлого, а строго для будущего.

Таким образом, хронотоп существует в определенной реальности нарратива, коллективном бессознательном и т.п. Эту реальность мы назовем «регион бытования». Она логически распадается на две локации — участок дисциплины (взаимодействие понятий, дефиниций, сегменты образов, структуры метафор, символы, знаки и т.п. — локация, созидающая контуры хронотопа и его смысловые элементы) и участок действия (реальные акты героического в физическом пространстве и астрономическом времени). А значит, единой, универсальной дефиниции героя или героического существовать не может. Налицо определенная универсальная техника (в фукольдианском смысле) созидания героя и героического, приводящая в силу разницы языков, ментальности, коллективной психики, религии и т.п. к тотально различным результатам.

Еще одним выводом становится то, что в нашей теории хронотопы не имеют линейной преемственности, но они способны поглощать друг друга (агрессивно атаковать цивилизационного конкурента) либо мирно сосуществовать. Можно лишь условно выявить некоторые группы хронотопов, которые объединяются вокруг схожих семантических полей естественного языка. Так, до XVIII века герой как греко-французское понятие в русском языке отсутствовал. Согласно реальному словарю классических древностей, его заменяли смыслами славянскими (витязь) или тюркскими (богатырь). Нередко под героем понимался некий человек с характеристиками волшебными, соответствующими феномену чуда, или же «самоотверженец», «сподвижник» (словарь В.И. Даля). А значит, до ХVIII века анализировать русский феномен героизма через греческие, латинские, французские или тем более английские смысловые поля означает вступать в противоречие с историческими фактами. Но вот уже в ХIХ и особенно ХХ веках происходит взаимопереплетение старорусских и французских смыслов, что формирует принципиально иной хронотоп героического. Точки диффузий, поглощений, переплетения хронотопов в разное астрономическое время Русского государства (от Рюриковичей до современной нам Российской Федерации) — вопрос открытый, он требует отдельного исследования.

В наших силах «здесь и сейчас» выявить при помощи словаря ассоциаций смысловую сегментацию героического в русском языке, представив ее в виде таблицы.

 

Героизм в значениях естественного языка

Прилагательные, используемые со словом «героизм» (каким бывает героизм)	Глаголы, используемые со словом «героизм»	Ассоциации, связанные со словом «героизм»	Синонимы слова «героизм»	Гиперонимы слова «героизм»
Массовый	Стыдиться	Борьба	Геройство	Способность
Настоящий	Проявлять	Бой	Доблесть	Качество
Беспримерный	Пропасть	Поле		Черта
Трудовой	Существовать	Война		Добродетель
Личный	Заслужить	Битва

 

Обратим внимание: представлен не теоретический конструкт, чтό есть героизм на самом деле, а разбор того, как слово «героизм» представлено в практике русского языка. В национальном смысле героический субъект — это прежде всего личность, отдаленная от коллективной субъектности. Об этом говорят такие качества, как стыд, добродетель и т.д. Героическое, конечно, может быть массовым, но это не коллективная личность, а именно коллектив личностей. Топос героического сокрыт в самой личности, в ее беспримерности. То есть в том, что становится примером для всех. Это не индивидуализм ни в формате социально-демократическом, ни в формате либеральном. Личное пространство героического в русском языке — это результат работы многих, апофеоз общности, соборности и братства, о чем красноречиво говорят три термина: «война», «поле», «битва», — которые a priori немыслимы в категориях индивидуализма. Статус героизма даруется обществом, а не обретается личностью как таковой. Об этом свидетельствует слово «заслужить».

Топос героического вне добродетели в русском языке не существует. Следовательно, время бытия данного топоса прямо завязано на время бытия морально-нравственных коннотатов: лишается их человек — лишается он и звания героя вне зависимости от цикла героических актов в физическом времени. Это дискретное время, чувствительное к аксиологическому топосу личности, за которым внимательно наблюдает коллектив. Таким образом, все, что выходит за пределы смысловых ролей очерченного нами русского хронотопа героического, созданного естественным языком и историей, является агрессией чуждых нарративов, враждебных стратегий по изменению нашей идентичности, а также попытками деформировать участок дисциплины и трансформировать под свои нужды участок действия региона русского хронотопа героического.

Социологическое осмысление героизма

В России понятие «герой» до XVIII века, как уже говорилось, отсутствовало в естественном употреблении, а после приобрело наслоение французского хронотопа. Симптоматично в этом смысле то, что основоположник изучения героизма в России Н.К. Михайловский в части своих статей полемизировал именно с французскими авторами, которых тогда активно переводили в России и которых интересовала та же тема [Белинская, 2012: 12]. С точки зрения языковых этимологий они были в общем понятийном поле, но акценты в изучении расставляли разные. Так, для отечественных мыслителей в целом, в отличие от их западноевропейских коллег, которых прежде всего интересовала проблема деперсонализации, потеря человеческого в человеке под влиянием социума, главным при изучении героизма оставался вопрос сопротивления личности лишающему индивидуальности социальному влиянию [там же: 17–18]. Данная характеристика, на наш взгляд, весьма красноречиво обозначает различия в мышлении и мировоззрении, что и обеспечивает своеобразие каждого хронотопа. Не последнюю роль в этом играет историческая, архетипическая, коллективная память.

При философском описании хронотопов героев мы ввели такие его характеристики, как регион бытования, участок дисциплины и участок действия. Это созвучно социологии, значительная часть которой связана с контекстом, действием и пространством смыслов. В классическом веберовском варианте социолог прежде всего имеет дело с целерациональным, ценностно-рациональным, традиционным (опривыченным) действием; за скобками социологического ви́дения, с подачи М. Вебера, остается аффективное действие, находящееся на границе между осмысленностью и эмоциональным импульсом [Вебер, 1990: 88]. Постхайдеггеровская феноменология с ее интересом прежде всего к аффекту и пассивности субъекта, которая предваряет его активность, заметно изменила ракурс научного зрения, поставив и ситуацию, и аффективное действие в центр исследовательского поля. Для изучения героя это является важным не только в смысле отношений между героем и толпой [Михайловский, 1885], но и как факт проявления героя, его рождения в этом качестве для других, как погружение в его феноменологию.

Эпоха капиталистического развития так или иначе требует от человека своего социального действия. Так, период индустриального развития предполагал значительную нормативную детерминированность действия, что уловил Т. Парсонс, рассматривая общество и индивида в значении единой, стабильно функционирующей системы. С середины 1990-х годов нормативная детерминированность значительно ослабевает, а само действие начинает видеться как реакция человека на неожиданную ситуацию; появляются креативная и реляционная концепции социального действия [Аксенова, 2017]. В результате возникает смещение с поиска мотива и нормы на творческий потенциал действия, который зависит от ситуации (М. Эмирбайер, А. Мише). Данный подход впоследствии был раскритикован П. Донати. Основатель реляционной социологии указывает (исходя из своих представлений об обществе как вспомогательном в развитии положительных качеств в человеке и увеличении позитивной синергической реляционности), что подход М. Эмирбайера недостаточен, так как невозможно, говоря о социальных отношениях, связывать воедино индивидуализм и структурализм. Донати пишет: «…социальные отношения — это эмерджентные эффекты, происходящие из морфостатических/морфогенетических процессов, в которых как субстанции, так и отношения в равной мере являются принципами реальности» [Донати, 2019: 12].

В результате научных дискуссий в социологии наблюдается крен в сторону рассмотрения социального действия как комплекса, чего-то интегрированного, если следовать терминологии Х. Йоаса [см.: Титаренко, 2012: 30], в том числе творческого, эмоционального потенциала индивида на конкретную ситуацию или череду меняющихся событий. Действия героя в таком случае во многом зависят как от ситуации, так и от решения в отношении нее. И его способность творческой рефлексивности и преобразования играет в этом не последнюю роль.

Процесс цифровизации и оцифровка общественных систем в целом приводят к новому витку капиталистических отношений, где есть заявка на снижение индустриальных и углеводородных экономик. Вслед за технологичностью систем, как это ни парадоксально, приходит архаизация общественных отношений, при которых основными становятся алгоритмизация мышления, притупление спонтанных реакций. Аффект не просто уступает место рациональному действию — сама рационализация приобретает черты бинарной логики. К тому же не исключается принцип действия так называемых «черных лебедей». В системе управления доминируют теория хаоса и императивы сложных систем, но это слабо касается непосредственно обывателя, для которого упрощение жизни означает минимизацию собственных частных катастроф и рисков. Отсюда проистекает то, что именно оптимизация жизни становится более предпочтительной, чем ее рационализация в ставшем для европейца привычным декартовском понимании. Существовать означает теперь не столько мыслить, сколько оптимизировать, то есть упрощать, делать удобной и безопасной свою среду с помощью простых, а не сложных решений. Упрощение становится возможным благодаря разнообразным гаджетам. Технически сложные решения отдаются иным группам техноинноваторов и технопредпринимателей, что делает общество неравным уже не столько по стратификационному, сколько по интеллектуальному (креативному, как это называется в литературе) признаку.

Роль героя в таком обществе не случайно становится размытой, а его субъектность теряется в идеологических штампах, связанных, например, с построением подлинной демократии во всем мире, как об этом пишет автор, занимающийся кибергероизмом и кибергероями [см.: Klisanin, 2017]. Примечательно, что разговор о супергероях различных блокбастеров как эталоне современного героя в англоязычных статьях ведется уже в прошедшем времени. Подлинный герой в настоящем — это тот, кто меняет ситуацию посредством новых технологий (по аналогии с известным конфуцианским «взмахом крыла бабочки»), и, будучи на другом континенте, способен не только собрать нужную сумму на протез больному ребенку, но и организовать мятеж, революцию, любую политическую акцию в другой стране [Klisanin, 2012].

Парадокс состоит в том, что при заявляемой активности современного героя из интернета хронотоп в глобальном цифровом мире имеет противоречивые характеристики. Это изменчивая идентичность и потеря интереса к подлинной реальности, подлинному настоящему по причине возникновения реальности искусственной, ненастоящей, главным образом киберигровой. Отсюда неизбежно возникновение иного типа взаимодействия и «социальной молекулы после-модерного типа» [Донати, 2019: 42]. То есть активность может быть не связана с самой реальностью или быть сильно надуманной, фантазийной, искаженной самыми разными источниками телекоммуникации. Это действительно та проблема, которая ставит под сомнение достижения кибергероев. Этическая проблематика здесь становится актуальной как никогда. Ее пытаются решить созданием унифицированной морали [Csikszentmihalyi, 1993], желательно либерально-демократического толка, но это лишь усложняет процессы, связанные с появлением в мире второй, кибер-, цифровой реальности, в которой переплелись правда и фантазия, реальность и вымысел.

Изменения, связанные с потерей идентичности, интереса к подлинной реальности, формируют поиск своего героя, который, как утверждается некоторыми исследователями, сегодня амбивалентен (то есть его поступки одновременно можно трактовать как героизм и как злодейство) и практически не отождествляется со «стереотипно-позитивной» интерпретацией [Субботина, 2020: 46].

Кибергероизм довольно хорошо вписывается в реляционную теорию П. Донати, который мыслит общество посредством социальных отношений, то есть прежде всего горизонтальных связей. По Донати, социальные отношения — это «особый эффект взаимности между взаимосвязанными членами» [цит. по: Маркина, 2015: 46]. В таком случае героем может стать каждый и последствия подобных отношений (как реляционное благо, так и реляционное зло) — результат равных возможностей и позиций участников — зависят исключительно от качества этих отношений, а не от опыта. Это несколько меняет представление о герое как о ком-то уникальном, идущем вопреки, как о страдающем субъекте, в конце концов. Герой рутинизируется, как будто срастаясь с повседневностью и с равными себе другими.

На основании изложенного мы попытались выделить собственные определения героя и героизма, которые могут стать поводом для обсуждения и создания отечественного направления «науки о героях»:

Герой — это действующий субьект, чье социальное действие обладает высокой степенью личной свободы и имеет достаточный творческий потенциал, чтобы менять требующие того события и ситуации, преобразуя реальность (прежде всего со знаком плюс) и обращая внимание толпы на свой выбор и поступок, вступая с толпой в социальные отношения и в итоге создавая эффект эмерджентности.

Героизм — одновременно качество и результат действий героя и его отношений с толпой, тот самый эмерджентный эффект, который, становясь массовым, олицетворяет трансформацию старого социального хронотопа в новый. И тогда есть основания говорить не о поступке, а о подвиге. Героизм того или иного народа составляет часть его коллективной (исторической) памяти.

Герой как «освободитель» действует исходя из соответствующего культурного контекста и традиции, где рекурсивно значимы не только сам герой, его личность, но и последствия его действий и возникающих в результате отношений. Но рождаясь из определенной среды, он через субъективное «огероизирование» в гегелевском смысле отрицает эту среду и открывает синтез, приводящий к новому качеству традиции.

Может показаться, что предлагаемые нами определения лишь отчасти учитывают современность и мало согласуются с намечаемыми в связи с глобальной цифровизацией трендами (в частности, на кибергероизм). Это действительно так, чему есть объяснение. Главным образом это связано с тем, что сами события последних лет, когда Россию из открытого общества принудительно превращают в закрытое, а вектор на многополярность принимает черты панрегионов, свидетельствуют об изменениях глобальности. Она перестает быть всеобщей, как казалось, свободой, более того — в ней все чаще присутствует понятие границ, в том числе границ допустимости. Вернее будет сказать, что в одних случаях границ вовсе нет (как, например, в случае объявления санкций ряду государств), а в других, в зависимости от интересов, границы довольно жесткие и определенные. С точки зрения культуры, закрепляемой в том числе политической волей, курс на традиционность также указывает на аксиологический разрыв России с трендами глобалистов. Поэтому очевидно, что мы имеем дело с особой, «нашей» ситуацией, которая не позволяет говорить о героях и героизме исключительно в рамках хронотопа постмодернового типа (хотя его влияние нельзя исключать). Необходимо учитывать своеобразие своего культурно-исторического типа, о чем довольно подробно сказано в первой части статьи.

* * *

Мы стремились не только проанализировать семантические различия понятия героя в разных языках и культурах (западно-европейской, японской, американской, русской), пытаясь нащупать хронотопические наслоения смыслов, но и предложить взгляд на героизм через призму современной социологической теории. Для этого рассмотрены возможности креативной и особенно реляционной социологии, предложенной П. Донати. Нашей целью было внесение вклада в изучение героизма. Это попытка осмыслить героизм через понятие социального действия и, следуя за Н.К. Михайловским, более пристально остановиться на изучении связи, социального отношения между героем и толпой. В существующей исследовательской традиции избранный нами вектор фактически не акцентируется, хотя, на наш взгляд, и задает новый ракурс рассмотрения ставшей уже привычной схемы изучения героя и его поступков как «путешествия героя», предложенной В. Проппом [Пропп, 2001] и особенно Дж. Кемпбеллом [Кэмпбелл, 2018], где присутствуют определенная заданность и последовательность его (героя) действий. Предлагая взглянуть на героя как актора реляционных отношений, мы призываем по-новому осмыслить само явление героизма, которое менее амбивалентно, чем об этом хотят сказать американские и западноевропейские исследователи, в своем изучении исходя из семантик хронотопа постмодернового типа и, по сути, предлагая симулякр героизма.

Изучение героизма сегодня важно не только потому, что это верный способ определить ценности и нравственные ориентиры самого общества, понять, какие образцы и этические нормы задаются героями как теми, кто воплощает идеальные качества [Троцук, 2018: 146], а главным образом потому, что само наличие героев в обществе задает вектор его развития.

About the authors

Oleg K. Shevchenko

Humanities and Education Sciences Academy (Branch) of V.I. Vernadsky Crimean Federal University

Author for correspondence.
Email: skilur80@mail.ru
ORCID iD: 0000-0003-0431-7307

DSc in Philosophy, Professor of the Department of History and Philosophy of the Institute of Pedagogy, Psychology and Inclusive Education, Academician of the Russian Academy of Natural Sciences (Department of Cycle Research and Forecasting), Chairman of the Crimean Republican Branch of the Russian Philosophical Society

Russian Federation, 4 Academician Vernadsky Avenue, Simferopol 295007

Mariia A. Podlesnaia

Institute of Sociology Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences (FCTAS of RAS)

Email: yamap@yandex.ru
ORCID iD: 0000-0002-2159-4958

CSc in Sociology, Leading Researcher of Center for the Study of Russian Regions

Russian Federation, 5–1 Bol’shaya Andron’evskaya Str., Moscow 109544

References