Theoretical Views of Feofan Prokopovich as Reflected in his Poetry

Аннотация

The article discusses the system of tropes and figures of speech used by Feofan Prokopovich in his poetic works, and their juxtaposition to the guidelines from the treatises De Arte Poetica and De Arte Rhetorica Libri X. The range and number of rhetorical solutions used by Feofan the poet testify to the «moderate» nature of his Baroque aspirations.

Толық мәтін

Общая картина становления отечественной риторики в ее тесной связи с историей российской словесности еще не изучена последовательно и детально, между тем вплоть до начала XIX столетия поэтика и поэзия были тесно связаны с риторической традицией, на которую опирались создатели культурно-семиотического кода эпохи.¹ Конечно же, под риторикой следует понимать в этом случае не просто набор правил из теории красноречия, обеспечивающих красоту и богатство выражения, но и сам образ мышления, постигающего мир. Использование риторических приемов поэтами эпохи резких языковых изменений, лингвистических и стилистических споров и реформ, к каковой принадлежит, несомненно, и Петровское время, требует специального комплексного анализа, который способствовал бы прояснению вопроса «о роли риторики в истории литературного языка»,² далеко еще не осознанной во всей своей сложности, а также о соответствии теоретических рекомендаций, содержащихся в трактатах по красноречию, и реальной поэтической или ораторской практики.

Российская риторическая традиция, опиравшаяся на знания, усвоенные из античных и новоевропейских трактатов, складывалась на Украине и в Москве второй половины XVII века — прежде всего, в Киево-Могилянской коллегии и Славяно-греко-латинской академии. Необходимость в риторической «руке», направляющей развитие национального культурного кода в роли нормализующей и дескриптивной «вторичной» (функциональной) грамматики,³ возникает на рубеже XVII и XVIII столетий — в условиях начавшегося активного формирования светских жанров словесности периода «новой поведенческой парадигмы, прежней по форме, а по сути принципиально секуляризованной».⁴

Одним из основателей русской школы стихотворства и реформаторов литературного языка по праву считают Феофана Прокоповича, лингвистические, стилистические и риторические устремления которого, к сожалению, не реконструированы в полном объеме. Источниками, позволяющими прояснить теоретические воззрения Прокоповича, могут служить, прежде всего, его «De arte poetica» и «De arte rhetorica libri X», прочитанные в 1705–1707 годах как курсы лекций в Киево-Могилянской академии. Известные первоначально только в списках и долгое время не публиковавшиеся, эти трактаты между тем широко использовались в процессе преподавания церковного красноречия в духовных училищах России. По замечанию С. А. Кибальника, «на эстетических идеях Феофана, почерпнутых непосредственно из его сочинений или из лекций его многочисленных последователей и учеников, воспитывалось большинство деятелей русской культуры первой половины XVIII в.».⁵

Изучение поэтического творчества Феофана представляется также важнейшим и необходимым звеном для обоснования его реформаторской роли в истории русской словесности.⁶ Статья посвящена анализу некоторых особенностей «риторического портрета» Феофана Прокоповича, предпринятому прежде всего в аспекте связи Феофановых опытов в стихах с рекомендациями, данными автором в трактатах «О поэтическом искусстве» и «Об искусстве риторическом»,⁷ имеющих «статус неоспоримого культурного и языкового авторитета, статус образцов»; поэтому «закрепление в них каких-либо фактов свидетельствует о признании этих фактов языковым сознанием тоже в качестве образцовых».⁸

Материалом статьи служат риторические приемы, примененные Феофаном Прокоповичем в его стихотворных произведениях и извлеченные из собрания 1961 года.⁹ Из всех писавшихся обычно «на случай» поэтических творений Феофана при его жизни было опубликовано только одно — положивший начало российской героической поэме и торжественной оде, написанный в трех вариантах (латинском, русском, польском¹⁰) и посвященный Полтавской баталии «Епиникион, сиест пѣснь побѣдная о троейжде преславной побѣде», однако многие «песни» и элегии Феофана Прокоповича без указания имени их создателя распространялись в рукописных песенниках XVIII столетия и не могли не оказать влияния на развитие ранней российской поэзии. По замечанию А. М. Панченко, барочная и классицистическая жанровая система «была всецело зависима от риторики» и не было «ничего в поэтике, чего не было в риторике».¹¹ Поэтика и риторика Феофана тесно связаны как взаимодополняющие друг друга трактаты, готовящие будущих мастеров слова не только к ораторскому, но и к писательскому поприщу.

Начало XVIII века знаменуется не только дальнейшим ростом личностного художественного начала, но и постепенным формированием жанровой системы русского барокко и предклассицизма, шедшим параллельно с первым процессом и уже накладывавшим ограничения на свободу индивидуального творческого самовыражения. Не случайно в трактате «О поэтическом искусстве» Феофан предлагает стилистические рекомендации (точнее, предписания¹²) для многих художественных жанров, популярных в европейской литературе современной ему эпохи: «Стиль элегий должен быть средний или цветистый, слова — отобранные, но не слишком напыщенны, изречения немногословны, уподобления — кратки <…> фигуры должны встречаться чаще, главным образом такие, что служат для изображения переживаний».¹³ Стиль таких разновидностей «песен», как ода, гимн, дифирамб, «должен быть сладостным; в них необходимо применять все фигуры, которые способствуют услаждению»,¹⁴ украшать «цветами слов и мыслей». Несколько замечаний находим у Прокоповича и о басне,¹⁵ строго еще не разграниченной с притчей, имеющей библейские корни, а также сатире,¹⁶ эпиграмме,¹⁷ эпитафии.¹⁸

В труде «Об искусстве риторическом» Феофан призывает поэтов следовать главному правилу: «Остерегайся применять <…> стили повсюду в чистом виде и произвольно. <…> требует сниженного стиля тот, кто хочет наставлять, тот, кто желает доставлять усладу, — среднего, и, наконец, тот, чья цель — трогать человеческие сердца, нуждается в возвышенном стиле <…> Кроме того, одностороннее увлечение одним из этих стилей — признак негодного оратора…».¹⁹ Любителям излишних «словесных прикрас» и «неумеренной вычурности» фраз, столь характерных для эпохи барокко, Феофан смело возражает: «Стиль большей частью должен быть средним между возвышенным и низким; слова должны быть ясными и метафоры естественными, мысли же не должны быть раздуты многословием, но выражены в немногих словах, перифраза — проще и напоказ».²⁰ Заметим попутно, что именно средний стиль оказался между тем главным камнем преткновения для русской словесности докарамзинской эпохи.

Далее анализ риторических приемов, применяемых Феофаном Прокоповичем, будет сосредоточен прежде всего на области тропов, так как эпоха барокко главное внимание уделяла поиску приемов и способов художественного выражения как стиле- и жанроформирующих средств декорирования слога, поэтому особенно значимым из пяти традиционных разделов трактатов об искусстве красноречия (inventio, dispositio, elocutio, memoria, actio) стал для барочных поэтов и ораторов третий.

В риторике Феофана находим, согласно установившейся с античных времен традиции включения в руководство обязательного раздела об элоквенции, подробное описание фигур речи (всего около 70, в том числе тропов,²¹ — соотношение логических объемов понятий «фигура» и «троп» при этом иное, чем это будет полвека спустя у М. В. Ломоносова,²² хотя сам перечень украшающих средств во многом подобен), и этот раздел оказывается одинаково полезен и составителю «слов» или «речей», и поэту. С точки зрения своего предназначения (функции) риторические приемы разделяются Феофаном на три группы: 1) служащие для «поучения», из которых важное место принадлежит «гипотипозе» и «характеризму»,²³ участвующим в создании портрета, описания, и «этологии» как «нравоописательной речи»;²⁴ 2) способствующие «услаждению» речи²⁵ «гомэоза» (сравнение), метафора, метонимия, синекдоха, перифраза, аллегория, «оксиморон», парономасия, «метатеза» (хиазм), «гипербат» (инверсия), «диализа» (бессоюзие), «антономасия», антитеза, «диафора» (вид повтора) и др.; 3) «относящиеся к возбуждению переживаний»²⁶ «просопопея» (олицетворение), «климакс» (усиление, восходящая градация), гипербола, «полисиндетон» (многосоюзие), «анадиплоза» (удвоение), «антистрофа» (эпифора), сарказм и пр. Каждая из трех групп обнаруживает тяготение к «возвышенному», «среднему» («цветистому») и «сниженному» стилям, с тем уточнением, что фигуры первой группы встречаются в «возвышенном» и «цветистом» стилях, когда требуется «описывать что-либо»;²⁷ приемы второй группы не следует исключать из области «низменного» или высокого стиля, а фигуры третьего рода — из «сниженного». Таким образом, согласно рекомендациям Феофана, применение риторических средств регламентируется прежде всего стилем и жанром произведения в их соответствии с авторским замыслом, содержанием и композицией текста.

Какие же приемы из интерпретируемых Феофаном в его руководстве по красноречию применял он в собственных стихотворных опытах? Исследователи уже указывали²⁸ на такие способы художественного выражения, часто применяемые в Феофановой лирике, как аллегория, тесно связанная с эмблематичностью символического мировосприятия в искусстве барокко,²⁹ и антитеза, свидетельствующая о стремлении смешивать противоположное, высокое и низкое, большое и малое. В поэтических образах Феофана, как и его предшественников, используются нередко, наряду с библеизмами, античные прецедентные имена, что создает диалог многоязычия³⁰ и широту интертекстуальных перекличек в его сочинениях, и это не удивительно: все произведения Феофана Прокоповича — учебные, научные, публицистические, художественные — объединяет хорошо ему известная и признаваемая в качестве авторитетной традиция юго-западной и — шире — западноевропейской риторики, из которой, как и из лучших творений древнегреческих и римских поэтов, писатель черпал образцы художественного выражения.³¹ Поэтические и риторические руководства XVII века нередко включали словники как списки составлявшихся в помощь мастерам слова готовых тропов, фигур, формул, крылатых слов, цитат из античных авторов, Библии. При этом часто переплетались, не противореча друг другу в пределах одного контекста, античные (например, у Феофана Прокоповича — «жестокий Марс» в «Епиникионе» и торжественных «словах», «Апполин великий» в послании «Феофан архиепископ Новгородский к автору сатиры») и христианские образы (в Феофановом послании «Ея императорскому величеству на пришествие в село подмосковное Владыкино» «вертоград широкий», создающий аллюзийные связи не только с Библией, но и поэзией Симеона Полоцкого).³²

Проведенный в рамках подготовки данной работы анализ риторических приемов показывает, что Феофан предпочитает использовать в качестве средств эмоционального воздействия, смыслового подчеркивания и украшения в своей стихотворной речи те из них, которые в трактате «De arte rhetorica libri X» относятся к приемам второй группы, т. е. «украшающим». «Цветы» мысли и слова создаются прежде всего не упоминаемыми у Феофана в качестве особого вида фигур эпитетами,³³ как, например, в «Епиникионе» 1709 года: «вѣтийских устен», «плач умилный», «главы проклятыя», «лестной ереси», «супостат свирѣпий и дивый», «род благовѣрный»,³⁴ «лютаго фараона», «благополучными обѣты», «бѣс яростный», «змѣнник неистовый», «дивна Гордость» (с. 210), «свѣй дерзкий», «бог силный», «род лютый» (с. 211), «храброй России» (с. 212), «род вѣрный», «Крест <…> златый» (с. 214).

Насыщенность церковнославянизмами — характерная примета победной песни «Епиникион», характеризовавшейся Г. А. Гуковским как относящееся к высокому стилю «официальное произведение, написанное усложненным стилем, славянизированным языком, с применением риторических украшений и мифологических образов».³⁵ В «Епиникионе» с помощью «высоких» эпитетов победа русского оружия над шведским изображается как одоление чуждой веры, неправедного воинства, свержение бесовства и ереси. Тем самым благодаря подобным эпитетам формируется антитетичность, с одной стороны, добра, блага, с другой — зла, лукавства; контраст дня, света просвещения, солнца и ночного мрака, тьмы языческого невежества; противопоставление «своих», «правоверного воинства» верных государю сторонников, и предателей-перебежчиков, врагов — «варваров», «еретиков» и др. Высокие церковнославянизмы, атрибуты-библеизмы характерны не только для «победной» торжественной оды, но используются Феофаном и в переложениях псалмов — «кантах» (год создания точно не установлен):

Не страшен тебѣ нощный вран и стрѣлы <…>

Ни блѣдый примрак, в тмѣ людей страшащий,

ниже бѣс черный, в полудни ходящий <…>

Велит бо своим слугам велелѣпным

стрещи тя вездѣ оком неусыпным.

Слыши самого неложное слово <…>

С ним есмь во скорби и подам избаву

и еще к тому неложную славу,

И дам вѣк ему долгий и пространный

и введу его в живот обѣщанный…

(с. 225)

Не страшен из облак гром парящий,

ниже вѣтр, от южных стран шумящий.

(с. 226)

Некоторые атрибутивные словосочетания почерпнуты Феофаном, вероятно, из богатейшей летописной традиции — например, репрезентация «лютая <…> брань» (с. 213) отсылает нас к формульным контекстам повествования о воинских подвигах русичей — см. начало батального нарратива в Софийской I летописи: «И бысть им брань люта и сеча зла».³⁶ Похожее словоупотребление находим у Феофана и в произнесенном в том же 1709 году, когда была создана «песнь победная», «Слове похвальном о преславной над войсками свейскими победе, пресветлейшему государю царю и великому князю Петру Алексиевичу»: «…подобает мне первее глаголати о побежденнаго супостата силе, дерзости, мужестве, к тому о тяжести и лютости брани» (с. 24). Панегирический стиль, объединяющий многие стихотворные и прозаические творения Прокоповича, был стилем эпохи, поэтому исследование роли жанров летописи и «слова» как речи духовной либо эпидейктической (парадной) в становлении российской лирики³⁷ может стать задачей специального анализа.

Топосы Феофана продолжают и мотивы ранней барочной поэзии, первых на российской почве переложений псалмов: так, лирическое искусство Феофан называет «златым Органом рифмотворческим» (с. 209) — ср. с «Псалтырью рифмотворной» Симеона Полоцкого.³⁸

Привлечение эпитетов подчиняется у Феофана стиле- и жанрообразованию. Так, уже в гораздо более скромном количестве восходящие к библейским текстам, старославянские по происхождению атрибуты встречаются в элегии «Запорожец кающийся» 1709 (?) года: «Страны гладны и безводны», «страшной муки», «разум твердый», «бог и царь милосердый» (с. 215). В элегическом и песенном роду у Феофана нередко сталкиваются образы, сближающие текст с народно-поэтической традицией — с одной стороны, и восходящие к античной культуре — с другой, например, в песне «За Могилою Рябою» (предположительно 1711 года): «пострѣл рѣский» и «Марс жестокий» (с. 215), — возникает барочное контрастирующее смешение «высокого» и «низкого». То же столкновение устно-поэтического и книжно-литературного начал Феофан продолжает в 1730 году, создавая элегию «Плачет пастушок в долгом ненастьи»: «весела ведра и дней красных», «милость прещедра небес ясных», «крайним гладом», «вод дождевных», «воплей плачевных» (с. 216). Фольклорные эпитеты встречаются в других песнях («кантах») Феофана, например в «Прочь уступай, прочь» 1730 года: «ясный свѣт», «красный цвѣт» (с. 218).

Многие эпитеты Феофана кажутся столь свежими, резко изменяющими обычные нормы лексической сочетаемости, что заслуживают право называться окказиональными, хотя вопрос этот, разумеется, нуждается в специальном изучении с опорой на предшествующую традицию. Количество таких претендующих на новизну и оригинальность атрибутов возрастает с течением времени: «безбѣдно здравие» («Епиникион», с. 209), «бездѣлныя стрѣлы» («Епиникион», с. 212), «малоразсуднаго сердца» («Запорожец кающийся», с. 214), «мокротным хладом» («Плачет пастушок в долгом ненастьи», с. 216), «жар зловиновный» (Эпиграмма «К лихорадкѣ в лихорадкѣ», с. 224), «мучитель звѣровидный» (кант «Кто крепок, на бога уповая», с. 226). Необычный образ в звательной форме «пророче рогатий» (послание 1730 года «Феофан архиепископ Новгородский к автору сатиры», с. 217) уже обращал на себя внимание исследователей: так, М. П. Алексеев, не соглашаясь с точкой зрения С. П. Шевырева, мотивировавшего Феофанов эпитет, как и термин «сатира», именем мифологического рогатого козлоногого существа сатира-фавна, считает возможной контаминацию нескольких смыслов,³⁹ восходящих, вполне вероятно, к церковнославянскому существительному «рогь» в известном Библии, но не закрепившемся в русском языке переносном значении ‘сила, крепость, преимущество’⁴⁰ и к употреблявшемуся логиками и риторами с античных времен обороту «рогатый силлогизм», в котором атрибут имеет значение ‘хитроумный’. Широчайшая начитанность Феофана Прокоповича в области античной, новолатинской литературы и старорусской церковной словесности допускает предположение подобной семантической игры, каламбурности, отвечающей сатирическому жанру, в котором первенствовал молодой А. Д. Кантемир — адресат Феофанова послания. Образ рога в метафорическом употреблении встречается и в адресованном Анне Иоанновне поздравительном канте 1731 года «Прочь уступай, прочь»: «Силы твоея рог» (с. 218).

Эпитеты Феофана получали известность, несмотря на отсутствие публикации произведения, и дальнейшее хождение, например, в девятой сатире А. Кантемира «На состояние сего света. К Солнцу» 1738 года: «…сей свет состоит, так всем злым причастный, / Всех бедств, мерзостей полон, во всем суестрастный»,⁴¹ — авторство этого произведения вызывало сомнения, но в данном случае важен сам факт переклички с Феофановой эпитафией 1734 года «Новопреставлшемуся иеродиакону Адаму эпитафион»: «мир суестрастный» (с. 220).

Феофанову «тверду дерзость» из «Епиникиона» использует позднее в своем «Водопаде» Г. Р. Державин, ср.: «В полках же православных бог непостижимый / <…> вливает тверду / Дерзость, но не безбожну и не жестосерду» (с. 210); «Достойный подвиг Росской силе, / Стихии самые попрать / В Очакове и в Измаиле, / И твердой дерзостью такой / Быть дивом храбрости самой?»⁴²

Второе место после эпитетов по степени активности в стихотворениях Феофана принадлежит различного типа повторам, в том числе анафорам, «диафорам» как возвратам к уже употребленному слову, анадиплосисам-«подхватам», «удвоениям», эпифорам-созвучиям концов попарно рифмующихся строк. Повторы способствуют созданию эффекта амплификации, почерпнутого у древних (подобные примеры, ссылки дает в своей риторике сам Прокопович) и — одновременно — сближающего Феофанов слог со старорусским стилем «плетения словес». Повторы играют особую структуро-, смысло-, рифмо- и ритмообразующую роль в поэтическом синтаксисе Феофана независимо от жанра стихотворения — оды, канта, элегии, надписи, послания, эпиграммы.

Повтор лексический и морфемный, в том числе анафора:

…боже всесилный… бог всемогущий…

Нынѣ и день лучшею красен добротою,

И солнце множайшая луча испущает,

И лицѣ краснѣйшее цвѣт полный являет (с. 209);

Летит свѣй, летит купно змѣнник неистовый (с. 210);

Страшное блистание, страшний и великий

Град падает желѣзный; обаче толикий

Страх не может России сил храбрих сотерти… (с. 210);

Пѣти будет веселник по морю пространном;

Пѣти будет на холмѣ путник утружденный… (с. 213);

…легчишь легка в звуку… (с. 221).

Звуковые повторы и парономасия:

… По всей же вселенной

Разсѣй велегласие вѣсти торжественной! (с. 209);

На отца отчествия мещеши меч дерзкий!..

Но и здѣ непостоян злый змѣнник явися,

Змѣнив царю и Марсу… (с. 210).

Повтор с одновременным применением хиазма (метатезы):

И оповѣсть иногда лѣты изнуренный

Старец внуком, и, яко своима очима

Видѣ то, внуци старца нарекут блажима.

(с. 213)

Метафоры, сравнения, метонимии, синекдохи, аллегории, олицетворения, парафразы, антономасии, гиперболы применяются в одическом по своей жанровой природе «Епиникионе…», в торжественном цикле стихотворений, посвященных Анне Иоанновне, и, напротив, гораздо более редки в Феофановых шутливых стихотворениях, жалобных элегиях и эпитафиях.

Среди метафор преобладают именные с учетом активности эпитетов, а также перифраз, основанных на переносе по сходству признаков, однако глагольные и субстантивные метафоры используются Феофаном примерно в равном соотношении⁴³ («сотре ад» (с. 210), «гражданского ада» (с. 217), «разрушит <…> живот и пойдешь в ров земный» (с. 225) и пр.), когда одна поддерживает в контексте предложения и целого произведения другую, развертываясь морфологически разнообразно. Наличие среди тропов «общих мест» в словесности риторической эпохи оценивалось как нечто положительно необходимое, узнаваемое как знак семиосферы (топики) «своей» культуры, в том числе и Феофаном в его поэтике, когда он призывает подражать, учиться у древних искусству. Так, комментируя образ небесной оружейной палаты у Торквато Тассо, Феофан замечает, что это означает «покров Божий», «возмездие Божие» (с. 404). Свидетельство подобной символической традиции находим у Феофана и в переложении псалма «Всяк себе в помощь вышняго предавый...», и в «Епиникионе»:

Бог милосердый…

Ты мой заступник, ты мой и щит твердый… (с. 224);

О, блажен еси, в бозѣ уповая,

он бо от тебе отвратит вся злая...

Он своих рамен и своих крыл щитом

тебе покрыет пред всяким навѣтом (с. 225);

…Абие бо от горняго дому

Низпосла щит (щит, им же во лютое время

Хранит грады, и царства, и людское племя) (с. 212).

Анадиплосис подчеркивает важность библейской метафоры. Развивающая идею противостояния «своего» и «чужого» мира метафора щита была популярна уже в источниках XII–XVI веков и встречается в «Успенском сборнике», «Великих Минеях-Четиях», святоотеческих поучениях, требниках и др. памятниках⁴⁴ (см. также Давидов псалом 143 против Голиафа). Кроме того, Феофан подчеркивает, что в самом Священном Писании «можно заметить даже много фигур, тропов и много других [риторических] украшений»,⁴⁵ приводя примеры метафор, аллегорий, гипербол, олицетворений и т. п.

Метафора участвует у Феофана в создании таких «общих мест» оды и панегирика,⁴⁶ как мотивы «протяженности России», «золотого века» (времени), монаршей славы и силы, противостояния света и тьмы и пр. Так, сопоставление монарха с Богом, управляющим своей паствой, и солнцем, мотив сияния присутствуют у Феофана как пришедшие в российскую виршевую поэзию из западноевропейской, поддержанные библейскими текстами, житийной литературой и уже ставшие традицией сравнения: «Дал Петру стадо свое упасти спаситель…» (надпись «К Петру Второму» 1728 года, с. 216); «Солнце Анна возсияла» (кант «Прочь уступай, прочь», с. 218); «Стала нам солнцем, грѣющим лучами Твой всероссийский вертоград…» (послание 1732 года (?) «Ея императорскому величеству на пришествие в село подмосковное Владыкино», с. 219) — ср. с использованием солярного символа у Сильвестра Медведева.⁴⁷

Метафорическое значение лексемы «яд», известное Библии, западноевропейской словесности и ранней виршевой российской поэзии, активно используется Феофаном: «яд звѣрный» (с. 210); с ядом сравнит «частий взгляд» Феофан и в «Песне светской».⁴⁸ Эта традиция будет продолжена А. Кантемиром и М. Ломоносовым: «Того вы мужа, что приятна зрите / Лицом, что в сладких словах, клянись небом, / Дружбу сулит вам, вы, друзья, бегите! / — Яд под мягким хлебом»⁴⁹ (А. Д. Кантемир, «Песнь III. На злобного человека», 1735 год); «Пусть злобна зависть яд свой льет…»⁵⁰ (М. В. Ломоносов, «Ода блаженныя памяти государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина 1739 года»).

Развертывание морфологически разнообразной метафорической парадигмы образов совершается Феофаном не только в среднем стиле послания (например: «…сладка твоя добродѣтель <…> течи путь изрядний, коим книжние теклы исполины. / И пером смѣлим мещи порок <…> И разрушай всяк обичай злонравний <…> плод учений не един искусить…» («Феофан архиепископ Новгородский к автору сатиры», с. 216)), но и в низком «шутливом» цикле: «Солод твой, о эконом, кажется сад Ноев <…> Бѣжит прочь жажда, бѣжит прочь и печалный голод…» («Благодарение от служителей домовых за солод новомышленный домовому эконому Герасиму», 1735 (?), с. 222). Однако метафоризация в жанрах эпиграммы и шутливого стихотворения «на случай» все же не так активна, как в одах и переложениях псалмов: причина этого кроется, думается, в основном источнике силлабической топики — Псалтыри, более соответствующем цели украшения высоких поэтических жанров (эта тенденция сохранится и далее — в классицистической оде, гражданской оде и переложениях псалмов эпохи романтизма). Эта же библейская символика активна в похожих больше на судебные речи, чем на увещевательно-панегирические проповеди, «словах» Феофана 1710–1720-х годов.⁵¹

Перифраза у Прокоповича служит целям формирования высокого слога: так, в «Епиникионе» антитеза православного русского начала и католического иноземного зиждется и на использовании образов «Марса <…> многобѣдного» (с. 213) (о Карле XII), и «рускаго Марса» (с. 214) (о Петре I; вероятно, не без влияния «победной песни» Феофана в «Элегии о смерти Петра Великого» В. К. Тредиаковский также прибегнет к антономасии и использует тот же аллегорический образ римского бога войны); антитеза дополняется именованием гетмана И. Мазепы «отчества враг велий» (с. 209). Иные перифрастические обороты Феофана являются номинациями сакрального мира: «от горняго дому» (с. 212) в «Епиникионе», «небесныи горы» (с. 220) в эпитафии «Новопреставлшемуся иеродиакону Адаму эпитафион» 1734 года, «божией державы» (с. 224) в канте «Всяк себе в помощь вышняго предавый...».

Обращает на себя внимание каламбурное обыгрывание Феофаном в традициях барочного «консептизма» внутренней формы имени, аппликация прямых и переносных значений: «Ни с каких сторон свѣта не видно, — все ненастье» (с. 216) в элегии «Плачет пастушок в долгом ненастьи»; «…солнце несозданно да хранит свѣт твой, солнце наше Анно!..» (с. 219) в послании «Ея императорскому величеству на пришествие в село подмосковное Владыкино»; «Что слава Станислава богом своим славит, / Станислав бо в имени будто славу ставит. / Сама она не в одном показала дѣлѣ, / В какой ты, Станиславе, славу ставишь силе» (с. 221) в эпиграмме «О Станиславѣ Лещинском, дважды от короны полской отверженном…», 1734 (?).

Олицетворение, одушевление — редкий прием в стихотворениях Феофана: «…грядет мир веселий / И <…> здравие ведеть со собою <…> побѣда ждет» (с. 209–210); «Внийде брань…» (с. 213); «…злость дураков язик свой прикусит…» («Феофан архиепископ Новгородский к автору сатиры», с. 217); «Печалная нощь! / Солнце <…> / Радость родит» (с. 218); «А безумныя печали / Знать того не допускали, / И злоба звѣрна / И спесь безмѣрна / Зело в том мѣшали» (с. 225). Еще более редки метонимия и синекдоха: «Россия весела и рада…» (с. 217); «…ты, о бородушка, залучил солодушка…» (с. 223). Сравнение («гомэоза») используется чаще, причем получает форму не только краткого сравнительного оборота, но более пространной описательной конструкции, как в «Епиникионе»: «…поражен силою десници твоея, / Аки с небес молнием…» (с. 210); «…аки море земля потрясеся…» (с. 213); «…многия воскорѣ / Излѣтеша молния; не таков во морѣ / Шум слышится, егда вѣтр на вѣтр ударяет, / Ниже тако гром з темных облаков рыкает, / Яко гримят армати…» (212).

Остротами-«приправами мысли», которые рекомендовал Феофан использовать риторам, оказываются выразительные оксюмороны и парадоксы в элегии и послании: «О многобѣдно мое щастье!» (с. 216); «…ты и без щастья доволно щастливий» (с. 217).

Гиперболизация, сарказм и ирония применяются Прокоповичем и в «высоком» жанре (против врагов-«варваров» и «еретиков»), и в эпиграммах. Приведем примеры гипербол из канта «Всяк себе в помощь вышняго предавый...» и эпиграммы «К сложению лексиков»: «…всѣх мук роды сей один труд в сѣбе имѣет» (с. 224); «…тысяща и тьмы упадет на брани, / Но к тебѣ в той час и время то злое не приближится бѣдство ни малое» (с. 225).

«Амплефековати», или «наращати слова»⁵² — обычное требование руководств по красноречию XVII — начала XVIII века. К амплификации относятся такие приемы, как «приращение» (например, в виде градации), «сравнение» и «нагромождение» посредством введения синонимов, «побочных обстоятельств», перечисления,⁵³ полисиндетона, обилие риторических восклицаний, вопросов и обращений:

О суетный человѣче, рабе неключимый,

Как-то ты далеко бродишь мечтанми твоими!..

Как же то предстанешь Богу, невидѣвший Бога?

И коль страшна правда его и милость коль многа!..

О прегоркая година,

Еще ж бы была кончина!

(с. 225–226)

Архитектоника силлабических творений Феофана, относящихся к «высокому» слогу, может показаться читателю переусложненной, тяжеловесной, однако мы не найдем здесь ничего из того, что осуждал Прокопович в своей риторике: ни нелепой «пышности», ни «вычурных и незначительных по содержанию фразок», ни «чрезмерной манерности».⁵⁴ Более того, «речь может быть размеренной только в силу изобилия слов», из которых складываются «звенья», «колоны», «периоды» и формируется ритм, «трогающий сердца», поэтому мерное течение речи в Феофановых стихотворениях развертывается часто в виде многочленного периода.⁵⁵

Таким образом, разнообразные «цветы мысли» — риторические фигуры Феофана — сочетают библейскую и античную традиции, образы миров сакрального и профанного, служат обоснованию идеологически и нравственно важных для него как сторонника петровских преобразований явлений, развертыванию исторических сюжетов и отражению событий собственной биографии. Риторические приемы Феофана способствуют, помимо «услаждения» и «украшения» речи, еще и строительству нового светского языка. Обилие метафор, эпитетов, аллегорий, перифраз в «Епиникионе» и уже гораздо более скромное их использование в 1730-е годы свидетельствуют об эволюции его взглядов на риторические образцы и подтверждают высказывавшееся исследователями языка и слога Прокоповича мнение: «…если в киевский период Прокопович считал славянский понятным языком, обладающим достоинством культурного языка, то, переехав в Петербург, Прокопович начинает смотреть на него как на непонятный клерикальный язык».⁵⁶ Об этом же говорит и правка, собственноручно произведенная Феофаном для некоторых сочинений (например, «Истории Петра Великого» и «Духовного регламента» (1718)) и демонстрирующая приверженность раннего Феофана-поэта церковнославянской культурной стихии.⁵⁷ В стихотворениях позднего этапа (конца 1720-х — начала 1730-х годов⁵⁸) снижается частотность многих «фигур словесных» и «смысловых» в системе средств художественной выразительности, служащих «услаждению» речи и «возбуждению переживаний», что соответствует поддержанной Феофаном установке на создание нового («простого») языка.

Применение Феофаном риторических приемов в своих главных чертах вполне коррелируется с его же поэтикой и теорией красноречия, а также свидетельствует об «умеренном» характере его барочных устремлений, на что указывал еще А. М. Панченко.⁵⁹ При том что сам спектр фигур речи довольно широк, отсутствие напыщенных декоративных излишеств для «средних» жанров и еще более умеренное употребление фигур в «низком» стиле речи как требования Феофановых сочинений по искусству поэтическому и ораторскому соблюдаются достаточно строго в силлабических творениях самого ритора. Не случайно призыв к отмене барочного «пиитического» и риторического аппарата прозвучал, вероятно, впервые именно в трактатах Феофана Прокоповича, — в связи с этим закономерно, что и своим стихотворческим даром суровый и строгий сподвижник петровских преобразований стремился продемонстрировать новую же для российской словесности стилистику, риторику и поэтику, проложившую дорогу русскому классицизму.

¹ Ср.: «На риторику ориентируются не только создатели текстов, но и церемониально устроенная придворная культура» — так характеризует Л. И. Сазонова культурную ситуацию в России раннего Нового времени (Сазонова Л. И. Литературная культура России. Раннее Новое время. М., 2006. С. 10).

² Бухаркин П. Е. Риторика и история литературного языка // Мир русского слова. 2017. № 1. С. 47.

³ По этому поводу Р. Лахманн отмечает: «Если рассматривать функцию риторики как часть (общего) коммуникативного кода или как субкод, а именно как ту его часть, которая отвечает за построение коммуникативных ситуаций, определенных эстетической доминантой (поэтический код), то ее статус вторичной грамматики может быть подтвержден, т. к. риторика репрезентирует не первичный код языка, а поэтический…» (Лахманн Р. Демонтаж красноречия: риторическая традиция и понятие поэтического. СПб., 2001. С. 7).

⁴ Николаев С. И. О культурном статусе польского языка в России во второй половине XVII — начале XVIII века // Русская литература. 2015. № 2. С. 35.

⁵ Кибальник С. А. О «Риторике» Феофана Прокоповича // XVIII век. Л., 1983. Сб. 14. Русская литература XVIII — начала XIX века в общественно-культурном контексте. С. 205.

⁶ Ср. с замечанием А. А. Алексеева: «Реформаторская деятельность Ломоносова рассматривается и оценивается на материале его теоретических сочинений и заметок, и упускается из виду, что языковые преобразования осуществляются прежде всего путем художественной практики. <…> То, что мы называем „реформа Ломоносова“, заключено не в его „Предисловии о пользе книг церковных“ 1758 года, но в его художественном творчестве, явлении исключительном и эпохальном» (Алексеев А. А. Очерки и этюды по истории литературного языка в России. СПб., 2013. C. 187).

⁷ Обстоятельная характеристика трактатов Прокоповича представлена, например, в работах: Соколов А. Н. О «Поэтике» Феофана Прокоповича // Проблемы современной филологии: Сб. статей к 70-летию акад. В. В. Виноградова. М., 1965. С. 443–449; Вомперский В. П. Стилистическое учение М. В. Ломоносова и теория трех штилей. М., 1970. C. 70–98.

⁸ Бухаркин П. Е. Риторические трактаты как материал для истории русского литературного языка середины XVIII века // Риторика М. В. Ломоносова: [Коллективная монография] / Под ред. П. Е. Бухаркина, С. С. Волкова, Е. М. Матвеева. СПб., 2017. С. 549.

⁹ Феофан Прокопович. Соч. / Под ред. и с предисловием И. П. Еремина. М.; Л., 1961. С. 335–455.

¹⁰ О том, какую роль играла польская словесность в становлении российской риторической культуры, см., например: Николаев С. И. О культурном статусе польского языка в России… С. 132–138.

¹¹ Панченко А. М. О смене писательского типа в Петровскую эпоху // XVIII век. Л., 1974. Сб. 9. Проблемы литературного развития в России первой четверти XVIII века. С. 127.

¹² Сошлемся на трактовку модальности не столько рекомендующего, сколько предписывающего характера для ранних российских риторик у В. М. Живова: «Обнаруживая, например, что „Риторика“ Феофана почти целиком основана на аналогичных трактатах европейского умеренного барокко (Никола Коссена и Юния Мельхиора <…>), мы естественно хотим поставить ее в тот же ряд, приписав ей тот же характер и те же функции, что и ее европейским образцам. Это сходство, однако, обманчиво. Риторика в Европе регулирует существующую речевую практику, рекомендуя читателю определенным образом сочетать риторическую стратегию с риторическими средствами. Та же риторика в России создает новую практику и поэтому не рекомендует, а предписывает <…> При пересадке на русскую почву меняется модальность. <…> риторика превращается в устав…» (Живов В. М. История языка русской письменности: В 2 т. М., 2017. Т. 2. С. 928).

¹³ Феофан Прокопович. Соч. С. 439.

¹⁴ Там же. С. 442.

¹⁵ Там же. С. 378–381.

¹⁶ Там же. С. 438–439.

¹⁷ Там же. С. 444.

¹⁸ Там же. С. 452.

¹⁹ Феофан Прокопович. Об искусстве риторическом десять книг / Пер. Г. А. Стратановского; отв. ред. С. И. Николаев. М., 2020. С. 75–76.

²⁰ Феофан Прокопович. Соч. С. 378–424.

²¹ Феофан Прокопович. Об искусстве риторическом… С. 235; и др.

²² Ср. с первой русской «Риторикой» 1617–1619 годов, приписываемой митрополиту Макарию (подробнее см.: Вомперский В. П. Риторики в России XVII–XVIII вв. М., 1988. С. 10–21), противополагающей словесные тропы и «тропы речений» («схемы», или фигуры речи, реализуемые в предложении и повествовании), и уже гораздо более пространной ломоносовской риторической системой, в рамках которой выделяются «тропы речений», «тропы предложений», «фигуры речений» и «фигуры предложений», см. об эволюции терминологической палитры в «Словаре „Риторика М. В. Ломоносова. Тропы и фигуры“»): Риторика М. В. Ломоносова. С. 9–522.

²³ Феофан Прокопович. Об искусстве риторическом… С. 237.

²⁴ Там же. С. 245.

²⁵ Там же. С. 251–259.

²⁶ Там же. С. 259–267.

²⁷ Там же. С. 268.

²⁸ Буранок О. М. Феофан Прокопович и историко-литературный процесс первой половины XVIII века. М., 2014. С. 252–348; Копаниця Л. «Епиникион» Феофана Прокоповича: до питання про текстуальну стратегію панегіричної поезії в письменстві XVIII століття // Лiтература. Фольклор. Проблеми поетики: Збiрник наукових праць. Київ, 2012. Вип. 37. Ч. 1. С. 156–161.

²⁹ Ср. примененные Прокоповичем аллегории, эмблемы, метафоры и перифразы (например, «солнце», «лев», «ехидна», «щит») с рекомендациями по созданию «концептов» из барочного трактата (1654) Эммануэле Тезауро (Тезауро Э. Подзорная труба Аристотеля / Пер. с ит. Е. Костюкович. СПб., 2002. С. 7–49) — с этим известнейшим произведением итальянского ритора и поэта Феофан Прокопович мог познакомиться в Риме. Впрочем, более важную роль в создании Феофанова слога могли сыграть произведения святоотеческой литературы, переводы с греческого, гимны Иоанна Дамаскина или «Великий канон» Андрея Критского, слова Григория Назианзина, произведения Максима Грека, словесность орнаментально-риторического стиля «плетения словес».

³⁰ По наблюдениям исследователей, набор аллюзий и — шире — иных приемов художественной выразительности не аналогичен в латинской, польской и русской редакциях произведений Феофана Прокоповича (см., например: Трофимов А. Многоязычие в литературной культуре Петровской эпохи: «Епиникион» Феофана Прокоповича // Летняя школа по русской литературе. 2018. Т. 14. № 4. С. 335–353), поэтому может стать предметом специального сопоставительного анализа. Анализ риторических приемов, примененных Феофаном Прокоповичем в его латиноязычной поэзии, не входил в задачи данной работы (см. об этих произведениях, например: Луцкая Ф. И. Место и функции эпиграммы в латиноязычной поэзии Ф. Прокоповича // Питання класичної філології: Іноземна філологиія. Львів, 1979. Вип. 55. № 16. С. 104–112; Smorczewska H. Elegia Alexii Teofana Prokopowicza: nieconwencjonalny powrót do tradycyinego wątku // Tradycja і inwencja: Wątku i motywy obhiegowe w dawnych literaturach słowiańskich. Łodź, 1999. S. 73–81; Либуркин Д. Л. Русская новолатинская поэзия: Материалы к истории XVII — первой половины XVIII века. М., 2000. С. 80–94, 101–112, 117–119; Бударагина О. В. Латинская сатира Феофана Прокоповича на Георгия Дашкова (публикация текста и комментарий) // Philologia classica. 2020. Т. 15. № 2. С. 261–277).

³¹ Библиотека Симеона Полоцкого включала подобные руководства с латиноязычными списками Loci communes; см. об этом: Сазонова Л. И. Литературная культура России. Раннее Новое время. С. 166–168. Феофан Прокопович, посетивший Италию, также знакомился с образцами античной и новолатинской учености, трактатами и словарями. Известен такой факт: Феофан преподнес А. Д. Кантемиру в ознаменование признания его поэтического дара трактат «De Deis gentium» итальянского ученого-энциклопедиста Джиральди, который «пользовался широкой известностью в Западной Европе в XVI–XVII веках, считаясь одним из лучших и наиболее полных руководств по мифологии античного мира, неистощимым источником цитат и представлений о божествах греков и римлян» (Алексеев М. П. «Пророче рогатый» Феофана Прокоповича // Из истории русских литературных отношений XVIII–XX веков: Сб. статей, посвященных В. А. Десницкому. М.; Л., 1959. С. 22).

³² См. подробнее об усвоении античной образности: Живов В. М., Успенский Б. А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII–XVIII вв. // Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. С. 461–531.

³³ Хотя сам термин «эпитет» в риторике Прокоповича встречается; см., например: Феофан Прокопович. Об искусстве риторическом… С. 254, 411.

³⁴ Феофан Прокопович. Соч. С. 209. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте сокращенно, с указанием номера страницы. Здесь и далее курсив мой. — Н. П.

³⁵ Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М., 1999. С. 23.

³⁶ Софийская I летопись старшего извода // Полн. собр. русских летописей. М., 2000. Т. 6. Вып. 1. С. 441. Курсив мой. — Н. П.

³⁷ За рамками статьи, к сожалению, остается сопоставление многих Феофановых поэтических приемов с его ораторской прозой, а также с поэтическими и риторическими творениями Симеона Полоцкого, Стефана Яворского, Кариона Истомина — с широко использовавшимися уже ранними российскими стихотворцами приемами «остроумия» и «консептизма», а также общими лингвостилистическими устремлениями эпохи барокко и классицизма. Надеемся, что подобное сопоставление станет темой одной из следующих статей. О влиянии Феофановых речей на жанры классицистической словесности см.: Кочеткова Н. Д. Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма // XVIII век. Сб. 9. С. 50–80.

³⁸ И. З. Серман указывал на тесную связь с «Псалтырью рифмотворной» переложений псалмов 36 и 72, на тенденцию к «обмирщению» библейских мотивов (Серман И. З. «Псалтырь рифмотворная» Симеона Полоцкого и русская поэзия XVIII в. // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1962. Т. 18. С. 225–226, 232). Переложения псалмов 36 и 72 опубликованы, как известно (Кантемир А. Собр. стихотворений. Л., 1956. С. 252–259 (Библиотека поэта. Большая сер.)), как принадлежащие А. Д. Кантемиру, однако Т. Е. Автухович, проведя тщательный анализ историко-биографических обстоятельств создания переложений и их поэтики, установила, что автором этих двух произведений был не Антиох Кантемир, а Феофан Прокопович, см.: Автухович Т. Е. Об авторстве «Metaphrasis ps. 36» и «Metaphrasis ps. 72» // XVIII век. Л., 1986. Сб. 15. Русская литература XVIII века в ее связях с искусством и наукой. С. 154–160. Автор планирует посвятить анализу этих переложений псалмов отдельную работу, поэтому к разбору в данной статье не привлечен материал этих двух произведений, как и приписываемых с разной степенью доказательности Феофану иных стихотворений («Песня светская», «К требователю сатири Г.С.А.К.» и др.); см. о спорах вокруг атрибуции текстов в связи с авторством Феофана Прокоповича: Еремин И. П. К вопросу о стихотворениях Феофана Прокоповича // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1960. Т. 16. С. 506–510; Ничик В. М., Рогович М. Д. Феофан Прокопович в рукописных сборниках XVIII века // Русская литература. 1976. № 2. С. 91–94; Луцевич Л. Ф. Псалтырь в русской поэзии. СПб., 2002. С. 160–166; Буранок О. М. Лирика Феофана Прокоповича и историко-литературный процесс в России первой трети XVIII века. Самара, 2005. С. 296, 378–384.

³⁹ Алексеев М. П. «Пророче рогатый» Феофана Прокоповича. С. 43.

⁴⁰ См.: Словарь Академии Российской. Ч. 5. Ст. 151.

⁴¹ Кантемир А. Собр. стихотворений. С. 189.

⁴² Державин Г. Р. Соч. М., 1985. С. 114. Курсив мой. — Н. П.

⁴³ В дальнейшем, в направлении к ХХ веку, роль тропов, в том числе метафор, выраженных существительными, увеличивается (см.: Кожевникова Н. А. Избр. работы по языку художественной литературы / Под общ. ред. З. Ю. Петровой. М., 2009. С. 531–600).

⁴⁴ Данные см.: Балашова Л. В. Русская метафора: прошлое, настоящее, будущее. М., 2014. С. 210, 239–240.

⁴⁵ Феофан Прокопович. Об искусстве риторическом… С. 421.

⁴⁶ См. подробнее: Сазонова Л. И. От русского панегирика XVII в. к оде М. В. Ломоносова // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 103–125.

⁴⁷ Илюшин А. А. Из наблюдений над текстами силлабических стихотворений ХVІІ — начала XVІІІ века // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1989. Сб. 2. С. 266.

⁴⁸ См.: Ничик В. М., Рогович М. Д. Феофан Прокопович в рукописных сборниках XVIII века. С. 92.

⁴⁹ Кантемир А. Собр. стихотворений. С. 198.

⁵⁰ Ломоносов М. В. Избр. произведения. Л., 1986. С. 68 (Библиотека поэта; Большая сер.).

⁵¹ См., например: Кагарлицкий Ю. В. Текст Св. Писания в проповедях Феофана Прокоповича // Известия Академии наук. Сер. литературы и языка. 1997. Т. 56. № 5. С. 39–48.

⁵² См. подробнее: Маркасова Е. В. Представления о фигурах речи в русских риториках XVII — начала XVIII века. Петрозаводск, 2002. С. 180–190, 201–202.

⁵³ Там же. С. 416–418.

⁵⁴ Феофан Прокопович. Об искусстве риторическом… С. 45–53. Ср. с еще одной рекомендацией Феофана: «Но что сказать, если сам предмет требует обилия слов?» (Там же. С. 158).

⁵⁵ Там же. С. 210, 213. О периоде см.: Там же. С. 216–219.

⁵⁶ Живов В. М. История языка русской письменности. Т. 2. С. 981.

⁵⁷ Ср. с заключением Б. А. Успенского о том, что ранний Феофан, выступая против экспансии латыни, обосновывает необходимость использования и понятность церковнославянского языка для русских и для других славянских народов, но «в дальнейшем Феофан последовательно и целенаправленно стремится к упрощению языка церковных книг, к сближению его с языком разговорным» (Успенский Б. А. Из истории русского литературного языка XVIII — начала XIX века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М., 1985. С. 123).

⁵⁸ Риторические и языковые особенности переложений псалмов позволяют заключить, что принадлежат они, по всей видимости, киевскому периоду творчества Феофана.

⁵⁹ Панченко А. М. Русская стихотворная культура XVII века. Л., 1973. С. 240–241.