PUSHKIN AND TYUTCHEV SUB SPECIE POLITICAE

Abstract

[Review]: LeibovR. G., OspovatA. L.StikhotvorenieFedoraTiutcheva «Ognemsvobodyplameneia...»: Kommentarii. M.: Novoe izdatel’stvo, 2022. 154 s. (Novye materialy i issledovaniia po istorii russkoi kul’tury).

Full Text

© А. С. БодроваПУШКИН И ТЮТЧЕВ SUB SPECIE POLITICAE1Новая книга А. Л. Осповата и Р. Г. Лейбова — наверное, одна из самых долгожданных филологических работ о Тютчеве последних лет, которая, как и энциклопедическая статья тех же авторов «Тютчев Федор Иванович»,2 успела обрасти собственной литературно-бытовой мифологией. Книга продолжает многолетние разыскания коллег, совместные и индивидуальные, в области биографии и творчества Тютчева, разыскания sine ira et studio касающиеся неоднозначных эпизодов жизни и деятельности поэта и чиновника, а также его политической лирики, идеологическая ангажированность которой способна вызвать в первую очередь недоуменное читательское раздражение и лишь потом исследовательский интерес.В центре новой книги Лейбова и Осповата текст такого же типа — одно из ранних политических стихотворений, «занимающее периферийное место в тютчевском корпусе», не входящее «в категорию перечитываемых» (с. 8) и памятных читателям, — «Огнем свободы пламенея…», которое традиционно, хотя и без особых оснований публикуется под редакторским заглавием «К оде Пушкина на Вольность». Несмотря на маргинальный статус стихотворения в том числе в исследовательской литературе, проблематичность верификации основного текста, позднюю известность в печати, оно оказывается чрезвычайно любопытным объектом для историко-литературного комментария, благодаря которому за поэтически несовершенным опытом семнадцатилетнего автора проступает сложная и многоплановая конфигурация биографических, собственно литературных, политических и идеологических обстоятельств конца 1810-х — начала 1820-х годов.Работа Лейбова и Осповата — виртуозный образец комментаторского жанра, еще раз доказывающий его значимость, продуктивность и перспективность, вопреки давним скептическим сомнениям в его жизнеспособности.3 Соблюдая привычную структуру: текстологическая история (описание источников текста, обоснование выбора основного текста и датировки — см. раздел «Текстологическая справка» и главу I «Печатная и допечатная история»), общая концепционная преамбула, описывающая разноплановые контексты создания и бытования стихотворения (глава II «Новизна и старина», глава III «Двадцатый год» и приложение к ней «Революция обойдет весь мир»), и построчные комментарии (глава IV «Опыт разбора текста»), — соавторы выстраивают как сюжет, так и интеллектуальную интригу книги.Сюжетность обеспечивается за счет истории литературных отношений Тютчева и Пушкина, начальным звеном которой оказывается комментируемое стихотворение, представляющее собой полемический отклик младшего поэта на известную пушкинскую оду «Вольность». Исследователи реконструируют литературные, институциональные, политические установки молодых сочинителей в 1818–1820 годах, показывают значение их поэтических выступлений на фоне драматической идеологической коллизии этого периода царствования Александра I, когда поощряемый императором (само)возрастающий «дух времени», дух либеральных реформ и чаяния политических свобод, дарованных сверху, под влиянием европейских и отечественных событий (революции в Испании и Италии, убийство герцога Беррийского и А. Коцебу, восстание в Семеновском полку) резко сменился деспотической реакцией. Подробно очерченный в главах II–III сверхдинамичный политический фон 1819–1820 годов заставляет вернуться к «медленному» перечитыванию стихотворения (глава IV) в этой новой перспективе, и благодаря такой оптике на первый взгляд неочевидная тютчевская конструкция становится куда более ясной и четкой. Таким образом, перечтение дает новое прочтение текста — как в развязке детектива или остросюжетной новеллы.При этом монографический формат позволяет преодолеть ограниченность и формульность структуры комментария, сложившейся в академической практике, расширяя объем материала и контекстуальный горизонт. Так, в главе I «Допечатная и печатная история» подробнейшим образом реконструируются обстоятельства бытования и ввода в научный оборот всех известных источников тютчевского текста — это неполная публикация 13 заключительных стихов в составе мемуарного сочинения В. П. Горчакова по принадлежавшему ему списку (1850); значительно более полный текст стихотворения в «Русской старине» (1887), восходящий к списку из архива С. Д. Полторацкого; вариант неидентифицируемого «старинного списка», напечатанный В. Ф. Саводником (1903), и наконец, наиболее полная и наиболее авторитетная публикация «Огнем свободы пламенея…», осуществленная Г. И. Чулковым (1933–1934) по ныне не разысканному списку из архива С. Д. Полторацкого. История каждой публикации, как и история рукописей, на которые они опирались, восстанавливается соавторами с исчерпывающей полнотой, с опорой на многообразные печатные и архивные источники. Такая археографическая тщательность выразительно контрастирует с неутешительным для текстолога-позитивиста выводом о некоторой фантомности основного текста стихотворения, верификация которого невозможна из-за утраты копии из архива Полторацкого.В центральных главах книги (II и III) в полной мере демонстрируется анонсированная во введении «сплетка контекстов — идеологического, литературного и биографического» (с. 8), не только работающая на прояснение стратегии юного Тютчева в околоуниверситетской и литературной среде, но и существенно дополняющая сложившиеся представления о позиции и литературно-бытовом поведении Пушкина в 1818–1820 году. Соавторы показывают принципиальную разницу их установок и тактики, проявившуюся в самом начале творческого пути и интересным образом подсвечивающую традиционную российскую антиномию «Москва vs Петербург» (с. 38–39). Для молодого «москвича» Тютчева, с ранних лет отличавшегося широкой эрудицией и интересом к античной словесности, обретение литературного статуса было тесно связано с университетскими институциями и около университетской средой (ср. покровительство А. Ф. Мерзлякова, позволившее 12-летнему Тютчеву слушать университетские лекции, сверхраннее избрание в Общество любителей российской словесности (ОЛРС) при Московском университете — на его заседаниях состоялись первые публичные чтения текстов Тютчева, а в периодическом издании ОЛРС они затем появились в печати), в то время как для Пушкина, выпускника Царскосельского лицея, который по общему мнению сильно уступал в уровне образования не только Московскому университету, но и университетскому благородному пансиону, «авторитетная научно-культурная традиция» (с. 39) была, скорее, точкой отталкивания — особенно в послелицейский период, когда важной частью его поведенческой и поэтической стратегии стал откровенный эпатаж. При этом Пушкин — в отличие от остававшегося в литературной безвестности Тютчева — неоднократно печатался в журналах, его сочинения также читались в ОЛРС, а просвещенные критики все чаще называли его имя в одном ряду с признанными метрами «новой школы» — Жуковским и Батюшковым. Все эти обстоятельства, согласно убедительному пояснению соавторов, неизбежно налагали «ревнивый оттенок на исходное отношение Тютчева к Пушкину» (с. 38) и обусловили интерес к печатным и непечатным сочинениям последнего.На первый взгляд, более далеким, но на деле не менее важным контекстом появления поэтического отклика Тютчева на оду «Вольность», оказывается контекст идейно-политический — динамично менявшиеся в 1818–1820 годах общественные настроения и установки высшей власти. Центральным событием, запустившим ожидание существенных либеральных преобразований, в том числе отмены крепостного права, и распространения «законо-свободных учреждений» (как император предложил передать по-русски institutions libérales — с. 45), стала известная речь Александра I при открытии Польского сейма 15 (27) марта 1818 года, которую впоследствии декабристы называли одним из источников для программ тайных обществ. Именно в такой предреформенной атмосфере, как подчеркивают соавторы, создавались известные пушкинские политические стихотворения — «Деревня», послание «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы…») и, наконец, ода «Вольность».На фоне общего оживления тем сильнее было скорое разочарование, вызванное ощутимым поворотом к консервативной и репрессивной политике, наметившимся во время Аахенского конгресса (конец сентября — конец ноября 1818 года) и ставшим более явным в 1820 году под влиянием резонансных европейских событий — восстания под предводительством Риего в Испании (начавшегося в конце декабря — январе 1820 года), убийства наследника французского престола герцога Беррийского 1 (13) февраля 1820 года, восстания «карбонариев» в Неаполитанском королевстве (поднявшегося 20 июня (2 июля) 1820 года). Эта цепь европейских политических потрясений 1820 года существенно изменила отношение власти и отчасти общества к либеральному «духу времени» и публичному или полупубличному обсуждению возможных преобразований в России, породив страх перед неизбежной революцией, которой — согласно часто вспоминавшемуся в то время пророчеству Мирабо — суждено обойти весь мир (истории этой формулы и ее бытованию в начале 1820-х годов посвящен особый экскурс — Приложение к главе III). После убийств Коцебу и герцога Беррийского, и в особенности после пушкинской выходки в театре, когда молодой поэт вызывающе демонстрировал литографированный портрет Лувеля с надписью «Урок царям», строки «Вольности» про удел «самовластительного злодея» стали читаться как оправдание политического убийства во имя свободы и торжества «высшего закона», а их автор начал казаться дерзким «развратником» и «возмутителем» (с. 76, 83), заслуживающим по меньшей мере немедленного удаления из столицы.По предположению Осповата и Лейбова, именно в таком контексте весны‒осени 1820 года прочел или перечел оду «Вольность» Тютчев, для которого равно сомнительными были и идеи радикальных насильственных преобразований (внушавшие неприятие и близкому в тот момент к Тютчеву молодому М. П. Погодину, мечтавшему о постепенных переменах, «без шуму» — с. 82), и публичные эпатажные жесты вроде пушкинской выходки в театре, о которой Тютчев мог знать от своих светских знакомых. Основным импульсом к созданию тютчевского послания, по мысли соавторов, могла послужить именно «публичная эскапада Пушкина»: в стихотворном обращении младший поэт упрекал старшего, награжденного «великим уделом», в «дискредитации собственного манифеста — надпись: “Урок Царям” не только до крайности усиливала эффект от демонстрации портрета убийцы, но также извращала смысл псалмодического стиха в финале “Вольности”: “И днесь учитесь, о цари!”» (с. 84). В полемическом послании Тютчев противопоставлял пушкинскому желанию «уметь сердца тревожить» способность «смягчать сердца», за которой просматривалась авторитетная и древняя литературная традиция, восходящая к «Искусству поэзии» Горация и значимая как для ученой поэзии молодого Тютчева, так и для установок его литературного наставника С. Е. Раича (с. 118–120). Замыкая таким образом политические и литературные контексты, соавторы вновь демонстрируют принципиальные различия литературных стратегий Пушкина и Тютчева в начале 1820-х годов. В случае Пушкина южная ссылка оказалась благодарным материалом для построения узнаваемого литературного автообраза, во многом опиравшегося на память о петербургском политическом эпатаже и суровой расплате за него, в то время как Тютчев, хотя и довольно активно публиковал собственные тексты, намеренно подписывал их инициалами своего брата, обрекая себя на авторскую безвестность, столь отличную от «громкой» пушкинской славы первой половины 1820-х годов.Читателю и рецензенту этой небольшой книжки сложно удержаться от трюистического цитирования памятного стихотворения Фета, в данном случае более чем оправданного. Однако в завершение рецензии хотелось бы обратить внимание и на всю книжную серию «Нового издательства», в которой вышла без преувеличения замечательная работа Осповата и Лейбова, — серию компактных, но чрезвычайно насыщенных и профессиональных филологических исследований, в том числе комментаторского типа. В ее рамках увидели свет комментарий В. В. Зельченко к стихотворению В. Ф. Ходасевича «Обезьяна» (М., 2019), увлекательные очерки А. А. Долинина об истории идеологических и культурных клише «“Гибель Запада” и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул» (М., 2020), мандельштамоведческие разыскания Г. А. Морева «Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920‒1930-е годы)» (М., 2022). Все эти работы, демонстрирующие неисчерпанность и продуктивность комментаторской парадигмы, читаются — в силу разных обстоятельств — как остро актуальные, поддерживая более чем необходимую сейчас культурную и политическую (само)рефлексию.