The political system of medieval Novgorod – the possibilities of comparative analysis

Resumo

The article analyses a successful comparison of political institutions of the two medieval city communes conducted in Pavel Lukin’s book “Novgorod and Venice”. Acknowledging the heuristic character of Lukin’s observations on the institutional weakness of the veche system revealed in a constant political instability, the reviewer also pays attention to some lacunae (e.g., the lack of a comparative survey of the military organization of both Novgorod and Venice) and controversial points of the book under review.

Texto integral

Новая книга Павла Владимировича Лукина – заметное явление в историографии средневекового Новгорода и удачный опыт исторической компаративистики. Ранее мне уже представился случай поделиться мнением об этой работе¹, а нынешнюю дискуссию я рассматриваю как повод для подробного обсуждения продемонстрированных автором монографии возможностей сравнительного метода в изучении средневековых городов на западе и востоке Европы.

М. Блок рекомендовал коллегам-медиевистам сравнивать соседние, максимально близкие друг другу общества². Между средневековой Венецией и Великим Новгородом не существовало прямых дипломатических или коммерческих связей: всю европейскую торговлю Новгорода прочно держали в руках ганзейские купцы. Тем не менее в данном случае сравнение далёких друг от друга городов оказывается не только возможным, но и вполне плодотворным. Секрет успеха – в удачно найденном связующем звене, т. е. процессе или явлении, присущем обоим обществам. Компаративисты называют его tertium comparationis («третий элемент сравнения»)³. В книге Лукина роль связующего звена играет модель городской коммуны на раннем этапе её развития. В разных странах этот этап пришёлся на разные периоды, поэтому неудивительно, что в обсуждаемой работе политические институты Новгорода эпохи его независимости (до конца XV в.) сопоставляются с политическим строем Венеции IX – начала XIII в.

В новейшей историографии подобный – синхростадиальный – подход успешно применён в книге А. А. Вовина, который провёл параллели между политическими структурами Пскова XIV–XV вв. и ранними коммунами Северной и Центральной Италии XI–XII вв. (Генуей, Миланом, Луккой, Пизой и др.)⁴. Но если Вовин ориентировался на некий собирательный образ ранней коммуны, цитируя источники, относящиеся к истории десятка итальянских городов, то Лукин привлёк для сравнения с Новгородом исключительно венецианский материал.

Между тем в литературе существует давняя, восходящая к М. Веберу традиция отрицания коммунальной фазы в истории русского города. Скептики (в частности, Л. Штайндорф) указывают на отсутствие на Руси самого понятия коммуны. Не было, продолжают они, и особой категории горожан, полноправных членов городской общины, выделяемых из общей массы населения города⁵. Однако на поверку оказывается, что и ранняя итальянская коммуна ещё не знала чётких юридических категорий и устоявшихся терминов. Приведённый Лукиным венецианский материал свидетельствует, что в течение нескольких столетий для описания жителей города на островах лагуны использовались расплывчатые термины, такие как «народ Венеции» и «венецианцы». Что же касается «коммуны», то это понятие возникло там только в середине XII в. В новгородских источниках ту же семантическую функцию – указания на единство городского сообщества – с успехом выполняли словосочетания «весь Новгород» или «все новгородцы».

Народные собрания – ключевой политический институт ранней коммуны – обозначались в Венеции латинскими терминами placitum и contio, позднее – arengum (итал. arengo), а могли (особенно на первых порах) и никак не обозначаться: просто сообщалось об одобрении «народом» того или иного решения. Ни состав, ни сфера компетенции подобных собраний не были каким-либо образом определены. Та же ситуация обнаруживается в Великом Новгороде: по наблюдениям Лукина, слово «вече» начинает регулярно употребляться в официальных документах только в XV в.; ранее оно встречается в источниках нечасто, и порой только по контексту можно понять, что летописные фразы типа «начаша новгородцы гадати» или «почаша молвити» указывают на собрания, завершившиеся принятием решений (с. 70–71). Вывод об однотипности новгородского вечевого строя и ранней венецианской коммуны имеет самостоятельную научную ценность, обозначая новый этап многолетней дискуссии. Но обычно в компаративистике констатация сходства изучаемых явлений служит лишь отправной точкой (и необходимым условием!) дальнейшего сравнительного исследования. Различия и контрасты не менее важны, чем общие черты.

Главная сенсация ожидает читателя во второй главе, посвящённой конфликтам, которые постоянно сопровождали народные собрания в Новгороде и Венеции. Для историка, воспитанного в отечественной традиции преклонения перед народной стихией, непривычно читать о том, что оборотной стороной средневековой городской «демократии» была постоянная политическая нестабильность, но именно такой вывод следует из изучения и новгородских, и венецианских источников. Более того, Венеция выглядит как альтернатива тому пути исторического развития, по которому в итоге пошёл Великий Новгород: венецианцы сумели сначала ограничить, а потом и вовсе свести на нет властные полномочия народных собраний, в Новгороде же до самого конца его независимости, как показал Лукин, вече сохраняло роль главного органа городской власти, оставаясь при этом эпицентром внутренних раздоров.

Общая перспектива в основных чертах обрисована исследователем, на мой взгляд, верно, но некоторые аспекты нуждаются в уточнении. Трансформация ранней венецианской коммуны подробно прослежена до второй половины XIII в., когда народные собрания уступили место регулярно заседавшим Большому и Малому советам, а сам созыв сходок типа arengo был официально признан нежелательным. Но активное строительство государственных институтов продолжилось и в следующем столетии. Более того, может возникнуть впечатление, будто лишение народного собрания (arengo) властных функций сразу решило проблему политической нестабильности. Это впечатление, однако, обманчиво. Угроза республике святого Марка исходила не только снизу, со стороны бунтующей черни, но и сверху, со стороны дожа, которого подозревали (порой не без оснований) в намерении установить тиранию. Представляли опасность также неудовлетворённые амбиции некоторых представителей старой аристократии и соперничество между могущественными кланами. Характерно, что первые полвека, прошедшие с момента так называемого закрытия Большого совета (1297) – события, которое если не фактически, то символически завершило процесс сосредоточения всей полноты власти в руках патрицианской элиты, – оказались очень тревожными: вслед за заговором Марино Бокконио (1300) удалось раскрыть ещё более грозный заговор Тьеполо-Кверини (1310), а в 1355 г. пресечь попытку государственного переворота, в котором участвовал сам тогдашний дож – Марино Фальер⁶. Показательно, однако, что меры, принятые Венецианской республикой для предотвращения подобных угроз, носили институциональный характер: в частности, сразу после раскрытия заговора Тьеполо-Кверини был создан Совет десяти (поначалу – временный орган, спустя четверть века ставший постоянным), наделённый чрезвычайными полномочиями. Именно энергичные действия этого совета в 1355 г. позволили быстро раскрыть заговор сторонников дожа Фальера, и попытка переворота провалилась⁷.

Таким образом, дело не в абстрактных преимуществах одной формы правления (олигархии) перед другой (демократией), а в том, что венецианцы путём последовательно проведённых реформ сумели создать сложную и эффективную систему управления, обеспечившую Республике внутреннюю стабильность. Ничего похожего мы не видим в Новгороде, где до конца республиканской эпохи так и не были проведены радикальные институциональные реформы. Какой-то неформальный совет из влиятельных лиц (в переписке ганзейских купцов они именуются «господами» – heren) в городе, по-видимому, существовал, но он не получил официального статуса (с. 171–176).

Столь разительный контраст между наблюдаемым с XII в. бурным ростом венецианских политических институтов и «косностью» Новгорода, словно застрявшего на стадии «вечевой демократии», нуждается в объяснении. Лукин благоразумно уклонился от постановки такого трудноразрешимого вопроса, ограничившись беглым замечанием о влиянии римского права и «вообще римской политико-правовой ментальности» на быстрый рост политических институтов в Венеции (с. 152). Действительно, влияние римского права (и античного наследия в целом), а также практики управления, сложившиеся в католической Церкви и при дворах светских государей, и успехи венецианской морской торговли – любой из этих факторов или все они вместе могли способствовать динамизму политической жизни республики святого Марка. К сожалению, в поиске причин компаративистика ничем историку помочь не может: чтобы сфокусироваться на выбранной линии сравнения, ему приходится абстрагироваться от многих контекстов изучаемого явления.

Та же проблема, но уже в идеологической плоскости, возникает в третьей, заключительной главе книги, в которой анализируются мифы о происхождении обоих городов и их первых правителей (предания о Гостомысле и Паолуччо Анафесто, варяжская и троянская легенды), сравниваются культы св. Марка и св. Софии. В итоге Лукин приходит к выводу, что в Новгороде в отличие от Венеции республиканская идеология не получила полного развития. В качестве объяснения отмеченного факта исследователь указывает на два обстоятельства: признание новгородцами себя со второй половины XIII в. отчиной великих князей владимирских (и неготовность полностью порвать связи с Москвой), а также нехватку исторического времени (с. 210–212, 241, 245).

В ранее опубликованной рецензии я обращал внимание на спорность первого тезиса⁸, особенно – в свете опыта итальянских городов, вынужденных в течение столетий лавировать между папой и императором (только Венеция, чувствуя себя в относительной безопасности благодаря островному положению, была избавлена от этой необходимости). Во многих из них боролись между собой группировки гвельфов и гибеллинов, подобно тому, как в Новгороде XV в. соперничали московская и литовская «партии». Пока император оставался далеко за Альпами, он казался неопасным для городских свобод, и некоторые итальянские политики, включая Данте, связывали с идеализированной фигурой монарха определённые надежды. Впоследствии это не помешало итальянским гуманистам создать яркие образцы республиканской идеологии.

Неясно также, что Лукин применительно к Великому Новгороду понимает под «нехваткой исторического времени»: Новгородская республика просуществовала более трёх столетий – срок, казалось бы, немалый! Но, если исследователь имеет в виду, что новгородцы с большим запозданием приступили к идеологическому обоснованию своей независимости – ведь знаменитая формула «Господин господарь Великий Новгород» появилась в источниках только в 1468 г. (с. 233), в разгар решающего противостояния с Москвой, – то с такой интерпретацией событий, в принципе, можно согласиться.

Исчерпывают ли рассмотренные в книге сюжеты всё многообразие сопоставлений, возможных в рамках темы «Новгород и Венеция»? Разумеется, нет. Сам автор предупреждает об этом читателя во введении (с. 15), и о том же свидетельствует избранная им форма очерков. Одна лакуна вполне очевидна: в монографии не хватает сравнительного очерка военной организации Венеции и Новгорода; при этом исследователь признаёт непосредственную связь того факта, что основой новгородского войска вплоть до поражения на Шелони в 1471 г. оставалось ополчение горожан, с сохранением веча как ведущего политического института (с. 251, примеч. 11).

Но то, что удалось сделать автору книги, заслуживает самой высокой оценки. В полной мере раскрылась способность сравнения высвечивать ранее незамеченные или недооценённые стороны явлений. Это, прежде всего, относится к вечевому строю Новгорода, недостатки которого в виде постоянной турбулентности, частых вспышек насилия получили наконец адекватную оценку. Но и динамика развития политических институтов, роль идеологии, исторических мифов, религиозных культов и ритуалов в становлении городской идентичности и обосновании независимости Господина Великого Новгорода, – всё это также предстаёт в новом свете, отражаясь в «зеркале» венецианского опыта.

Остаётся отметить, что, помимо Венеции, сравнение с которой оказалось столь плодотворным, есть немало других городов, которые могли бы составить «пару» Великому Новгороду в компаративном исследовании. Среди них – иные итальянские коммуны, Дубровник, «вольные» имперские города Германии⁹. Хочется надеяться, что сравнительно-историческое изучение Великого Новгорода будет продолжено, и успех обсуждаемой книги П. В. Лукина внушает в этом отношении некоторый оптимизм.

¹ Кром М. М. Удачный опыт сравнения средневековых городских коммун // Одиссей. Человек в истории. 2022. М., 2022. С. 392–397.

² Блок М. К сравнительной истории европейских обществ // Одиссей. Человек в истории. 2001. М., 2001. С. 68.

³ Кром М. М. Введение в историческую компаративистику: учебное пособие. СПб., 2015. С. 149, 159.

⁴ Вовин А. А. Городская коммуна средневекового Пскова: XIV – начало XVI в. СПб., 2019.

⁵ Штайндорф Л. Правильно ли считать Новгород коммуной? // Споры о новгородском вече. Междисциплинарный диалог. Материалы «круглого стола» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, 20 сентября 2010 г.). СПб., 2012. C. 238–240.

⁶ Норвич Дж. История Венецианской республики. М., 2010. С. 249, 257–261, 299–303.

⁷ Там же. С. 264–267, 301–302.

⁸ Кром М. М. Удачный опыт сравнения… С. 396.

⁹ Попытки такого рода сопоставлений уже предпринимались, но не носили систематического характера. Х. Бирнбаум посвятил краткий сравнительно-исторический очерк Новгороду и Дубровнику (Birnbaum H. Novgorod and Dubrovnik: Two Slavic City Republics and Their Civilization. A Comparative Sketch. Zagreb, 1989); П. В. Лукин оценивает его как «довольно поверхностный» (с. 22, примеч. 25). Параллели между Новгородом и «вольными» городами Венгрии и Германии (правда, без развёрнутого обоснования) можно найти в книге: Севастьянова О. В. Древний Новгород: новгородско-княжеские отношения в XII – первой половине XV в. М.; СПб., 2011. С. 54.