Поэтика слова в иноязычной лексике «Хаджи-Мурата» Л. Н. Толстого

Полный текст

В «Хаджи-Мурате» Толстого используются французские слова и выражения, а также заимствования западного и восточного происхождения. Ранее исследователи повести сосредотачивались на лексике, характерной для кавказских народов (см.: [Далгат], [Брызгалова], [Мальсагова], [Месибах], [Курмангали], [Гаджиева], [Кузнецова]), не обращаясь к европейской. В представляемой статье анализируется поэтика совокупности иноязычных слов. Исследование опиралось на концепцию А. В. Михайлова о восстановлении «первоначально задуманного смысла произведения» через «обратный перевод» [Михайлов: 44], а также на идеи В. Н. Захарова и С. В. Шешуновой об этнопоэтике и национальном образе мира как ее категории [Захаров], [Шешунова].

Французский язык Толстой знал с детства, а в юности изучил арабский, турецкий и татарский. Около шести лет он жил в Казани, где поступил в университет на восточное отделение по разряду арабско-турецкой словесности¹. По свидетельству сестры писателя, «удивительным способностям Толстого к турецкому и татарскому языкам удивлялся готовивший его к университетским экзаменам проф. Казембек» [Молоствов, Сергеенко: 114]. На вступительных экзаменах по арабскому, турецко-татарскому, немецкому языкам он получил «5», по французскому — «5+» и по английскому — «4».

В период службы на Кавказе Толстой познакомился с местными языками. Большую часть времени он находился в Чечне. Хотя будущий писатель и принимал участие в военных походах, но также сблизился с чеченцами Садо Мисербиевым, Балтой Исаевым, Дурдой и Ботой Шамурзаевым. Он приобщился к обычаям и фольклору их народа, в транслитерированном виде записал в дневнике две чеченские песни (46: 89–90). 20 марта 1852 г. Толстой узнал о схватке Хаджи-Мурата с Арслан-ханом (46: 96), которую позже описал в повести. Кроме того, он ездил в Тифлис и Дагестан, интересовался абхазами (46: 195–196), черкесами, кабардинцами, балкарцами (46: 206, 278, 281), осетинами (46: 281), ногайцами (46: 282–284) и др. Уже в молодые годы Толстой хорошо различал народы Кавказа. Позже в «Хаджи-Мурате» были воспроизведены разные этнонимы (чеченцы, аварцы, кумыки, кистинка и др.), в том числе образованные от топонимов² (гимринцы, мичицкие). Задействованные для исторической реалистичности, они показывают особенности взаимодействия народов.

22, 23 и 26 августа 1851 г. Толстой отметил в дневнике, что занимался татарским языком, а спустя четыре месяца сообщил брату С. Н. Толстому об успехах:

«По-цыгански я совсем забыл, потому что выучился по-татарски» (59: 132).

Однако будущий писатель знал татарский язык еще в университете, значит, в своих записях подразумевал другой. В середине XIX в. русские обобщенно называли татарами представителей востока, мусульман [Мальсагова: 141], [Юнусов: 228]. Недавно прибывший на Кавказ Толстой по обыкновению называет изучаемый местный язык татарским. Что он осваивал в действительности, позволяет судить дневниковая запись от 10 августа 1851 г. В ней будущий писатель упоминает выбор казака Марки «своим учителем по-кумыцки» (46: 85). Позже эта замена языков была воспроизведена в «Хаджи-Мурате», когда при описании восприятия русскими персонажами действий или высказываний горцев назывался татарский, а не конкретные кавказские наречия.

У. Б. Далгат указывала, что «во времена Хаджи Мурата на Кавказе международные переговоры велись на арабском, персидском и тюркском языках. В Дагестане, на родине Хаджи Мурата, в качестве международного языка в избранных кругах употреблялся арабский язык; межплеменным языком в горах был аварский, а на равнинах — кумыкский (тюркского происхождения)» [Далгат: 265]. В «Хаджи-Мурате» горская лексика представлена в форме заимствований и транслитерации. Первые встречаются часто, много используются в авторской речи, а также при взаимодействии персонажей одной национальности или разных. Транслитерированная лексика употребляется редко, в основном в высказываниях персонажей и исключительно при общении разных народностей.

Среди горских заимствований преобладает тюркское происхождение, периодически встречаются персидские и монгольские слова. С их помощью воссоздается кавказский образ мира с особенными наименованиями персонажей и предметным миром, в котором значительное внимание уделено одежде и хозяйственно-бытовым вещам. Заимствований из кавказских языков немного, но они часто употребляются и создают образ внешности горца (черкеска, бурка, папаха, шашка).

Религиозно-политическая составляющая привносится в основном благодаря заимствованиям арабского происхождения. Ислам на Кавказе был распространен арабами, и в повести, наряду с другими особенностями веры, учитывается сохранение арабских терминов. С их помощью также показаны особенности местного мироустройства: единство религии и власти, приверженность жителей разным направлениям в исламе, существование неодинаковых систем права, отношение к иноверцам.

Транслитерированная горская лексика употребляется преимущественно для сближения собеседников, хотя встречаются случаи дистанцирования. Пение мюридов «ля илляха иль алла» (35: 86) вокруг Шамиля придает ему исключительность, а в начале разговора с чиновником Кирилловым Хаджи-Мурат, используя чуждое для того слово «якши» (35: 101), выражает свою неприязнь.

Исследователи акцентировали внимание на использовании в произведении кумыкского языка. Они указывали, что с его помощью главный герой и другие представители Кавказа «объясняются с окружающими» [Далгат: 265], [Гаджиева: 52], причисляли к нему йок³, булур, кошкольды, саубул [Мальсагова: 143], бар и баранчук [Кузнецова: 149]. Кроме последнего, перечисленные слова присутствуют в кумыкском языке, как и бек, якши, улан, не, хабар⁴. Однако все они тюркского происхождения и встречаются во многих языках тюркской группы, в первую очередь в татарском и турецком. Вероятно, эти слова были выбраны в качестве средства общения персонажей из разных народов, поскольку являются межнациональными. К ним можно отнести также тюркское «айя», относящееся к татарскому и турецкому «айда», арабские «селям алейкум» и «ля илляха иль алла», общепринятые у мусульман.

К транслитерированной лексике в «Хаджи-Мурате» относятся вайнахские «ламорой» и «пильгиши», а также «марушка» и «баранчук». Слово «марушка» считали кабардинским⁵. «Баранчук» определяли как кумыкское (35: 645), [Кузнецова: 149], тюркское⁶, чечено-ингушское [Мальсагова: 145–146], предполагали, что оно является новообразованным словом «особенного наречия», изобретенным для общения русских с местным населением [Гаджиева: 52]. В. И. Даль упоминает, что «соседние с башкирами и киргизами русаки беседуют с ними на каком-то условном языке, где слышишь: баранчук (ребенок), марушка, марджа (марья, русская баба)…»⁷. Также он отмечает, что «баранчук» употребляют «в разговоре с татарскими народами»⁸. «Баранчук» и «марушка» должны рассматриваться вместе, поскольку произносятся одним персонажем в общей ситуации. Перемежаясь с межнациональным «бар», они, вероятнее всего, относятся к пиджину, который использовался между русскими и горцами.

Европейская лексика в «Хаджи-Мурате» представлена французскими словами и выражениями, а также в разной степени освоенными в русском языке заимствованиями. Французский язык используют исключительно светские люди, больше всего С. М. Воронцов и его супруга Марья Васильевна, разговаривая между собой. Домашние обращения («Marie» (35: 17), «Simon» (35: 34)) употребляются в беседе с третьими лицами, создавая атмосферу непринужденности. Диалог на французском языке происходит, когда гости ушли: Марья Васильевна расспрашивает мужа о том, о чем он умолчал при подчиненных (35: 20). Так секретная информация и особенности личного общения между супругами с помощью иностранного языка становятся завуалированными от прислуги. С той же целью Воронцовы обмениваются французскими фразами при Хаджи-Мурате и чеченце-переводчике. Они обсуждают впечатления и планы, касающиеся гостя, утаивают разногласия между собой. При этом в тексте встречаются русские высказывания, которые в словах автора отмечаются как французские:

«— Он прелестен, твой разбойник, — по-французски сказала Марья Васильевна мужу» (35: 31).

Вероятно, это сделано, чтобы при переводе не исказился смысл. Воронцовы и Хаджи-Мурат общаются через переводчика. Супруги для этого используют русский язык, не пытаясь сблизиться посредством речи. Их собеседник говорит «по-татарски» (35: 29), но добавляет русские слова (35: 31), стремясь сократить дистанцию.

Беседа за обедом у М. С. Воронцова в Тифлисе проходит на русском и французском языке. Приглашенные используют иноязычные слова для выражения чувств, сглаживания негатива и лести. Хозяин дома употребляет их при обращении к супруге в присутствии гостей. Хотя речевая ситуация у старших и младших Воронцовых схожая, назначение французской лексики иное. С ее помощью показана светскость собравшегося общества. Ориентированность М. С. Воронцова на европейский образ жизни демонстрируется через постепенно вводимые в повествование детали. Упоминается, что он воспитывался в Англии, получил европейское образование, играет только в ломбер, нюхает французский табак и камердинер у него итальянец Джованни. В этом обществе выделяется русский генерал, прямолинейно рассказывающий о Даргинской экспедиции и не замечающий нарушения политеса. Композиционно обед у М. С. Воронцова располагается после главы о крестьянской жизни семьи Авдеевых. Так светская жизнь противопоставляется военной и народной, подчеркивается, насколько далек наместник Кавказа от происходящего и простых русских людей.

Употребление французского языка Николаем I отмечается в «Хаджи-Мурате» лишь однажды, когда он проходит по приемным залам (35: 74). При этом в посвященной ему главе увеличивается количество заимствований немецкого происхождения, отмечается родство императора с прусским королем и присутствие его представителей на обеде во дворце. С помощью этих деталей Толстой показывает благоволение русского государя немецким традициям и недоверие ко всему французскому, как к источнику революционных настроений. В эпизоде с решением судьбы студента-поляка Бжезовского акцентируется внимание на ненависти Николая I к этой нации, излишней жестокости и деспотизме государя. На этом фоне особое значение приобретают сравнение Хаджи-Мурата с Наполеоном и Мюратом на приеме у М. С. Воронцова (35: 44) и высказывание барона Ливена на обеде во дворце о том, что Польша и Кавказ — болезни России (35: 75). Прямо не связанные с Николаем I, эти замечания передают его позицию, отразившуюся в светском общественном сознании. В восприятии императора Кавказ приравнивается к Польше и Франции, свободолюбие горских народов и стремление сохранить свои традиции расценивается как вольнодумство, подлежащее искоренению.

В «Хаджи-Мурате» содержатся более 180 лексем, относящихся к европейским заимствованиям. Представлены они преимущественно словами латинского происхождения, зачастую перешедшими в русский через другие европейские языки. Периодически в повести встречаются заимствования из французского и немецкого языков, а также присутствуют несколько слов из греческого, английского и итальянского. С помощью западной лексики в «Хаджи-Мурате» воспроизводится физический, предметный мир российских военных и светского общества, а также государственное устройство. Европейские заимствования задействуются при изображении медицины, искусства, образования и журналистики, которые должны указывать на развитость страны, но положительное значение нивелируется из-за контекста. Авдееву «доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее», перевязав и заклеив рану пластырем, он ушел, оставляя пациента умирать (35: 35). Во время балета «в трико маршировали сотни обнаженных женщин» (35: 76). Студент покушался на жизнь профессора (35: 72), а редактора газеты за написание правдивой информации император приказал отдать в солдаты (35: 73–74). Дополняют образ светского общества увеселения, способствующие распущенности, а также азартные игры, алкоголь и курение. Такое воспроизведение аристократического мироустройства обусловлено личным отношением Толстого. Его недоверием к медицине и высшему образованию в России, возникшем еще в молодости, а также негативным отношением к искусству и высшему свету, которое сложилось в результате изменения мировоззрения в поздний период жизни.

В «Хаджи-Мурате» прослеживается преобладание восточной лексики при изображении Кавказа и его представителей, так создается национальный образ мира. Западная лексика используется преимущественно для описания российского военного или светского общества. С ее помощью показано влияние европейского образа мира на русский. В то же время нет ни одной главы, в которой отсутствуют те или иные заимствования. Единичные слова западного происхождения выделяются среди горской лексики и, наоборот, с их помощью Толстой стремится передать важные для него идеи. Так, при описании пребывания Хаджи-Мурата у Садо почти все европейские заимствования связаны с оружием и солдатами (35: 7–12). Когда главный герой рассказывает Лорис-Меликову о своей жизни с ханами, из западной лексики употребляются военные понятия, вино и игральные карты (35: 50–52). Подобным образом показывается тлетворное европейское влияние на кавказский мир.

Некоторые заимствования становятся своеобразными символами. Описание выхода русских солдат за ворота крепости в секрет сопровождается упоминанием, что место дозора находилось у «сломанной чинары» (35: 12). Слово «чинара» восточного происхождения, оно символизирует кавказский мир, пересечение военными его границы, вторжение на чужую территорию, влечет гибель. Фонтан с давних времен является источником жизни, в ауле Махкет около него раздаются женские и детские голоса (35: 7). Хаджи-Мурат вспоминает, как в детстве ходил с матерью за водой к фонтану (35: 105). Этот образ становится в повести символом мирной, естественной жизни. Будучи европейским заимствованием, сначала он ассоциируется с идеей о благотворном влиянии западной цивилизации и культуры на дикие кавказские земли. Однако после военного набега «фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть» (35: 80), дом Садо разрушен, его сына, еще мальчика, закололи штыком в спину. Военные, используя западное оружие, истребляют саму суть кавказского мира, символы жизни, веры и даже будущего.

Еще одним важным образом в «Хаджи-Мурате» являются соловьи. Ранее исследователи усматривали в их пении бесконечность борьбы за свободу, предсказание гибели и продолжение боя [Шкловский: 560, 581–582]. В объединении этого звука со свистом железа обнаруживали контраст между трагедийностью и будничностью войны [Султанов, 2008: 58–59]. Считали этих птиц жизнеутверждающим символом торжества жизни над смертью, добра над злом [Куркина: 137], видели в них «покой, умиротворение» [Мусаева: 166].

Пение соловьев появляется в повести несколько раз. Первый — как только Хаджи-Мурат принял решение бежать в горы, чтобы освободить семью. Этот выбор определяет судьбу главного героя, соловьи предвосхищают развязку. Их трели усиливаются, когда Хаджи-Мурат приказал мюридам готовить оружие. Во время этого занятия Ханефи поет о Гамзате, который в последние мгновения схватки кричит птицам, чтобы сообщили близким о его смерти «за хазават» (35: 104). В конце Хан-Магома «бодрым голосом» восклицает «Ля илляха иль алла», означающее здесь настрой на борьбу, затем следует тишина и свист соловьев. Последующие переломные моменты, отъезд из крепости и остановка на ночлег, также сопровождаются их пением. Композиционно произошедшее в ночь перед побегом повторяется с Хаджи-Муратом в финале повести. Соловьи становятся теми птицами, которые должны сообщить близким о гибели героя. Они предвозвестники смерти и символ скорби.

В повести наименьшее количество заимствований используется во фрагментах, связанных с Авдеевым. Их основу составляют исконно русская лексика и слова, усвоенные в древнерусский период, именно они создают русский образ мира. На их фоне выделяются более поздние заимствования. Например, беседа Авдеева с Пановым в секрете обрамляется военной лексикой европейского происхождения (35: 14–15), а его разговор с товарищами перед смертью — медицинской и армейской (35: 35–36). В этих фрагментах также упоминаются освоенные в древнерусский период западные (вино, царствовать, трубка) и восточные заимствования (деньги, товарищ). Так в повести демонстрируется негативное европейское влияние на Россию и плодотворное восточное.

Меньше всего заимствований содержится в восьмой главе, где описывается семья Авдеевых. На их примере показана жизнь простого русского крестьянина, со своими проблемами, полная тяжелой работы от зари до зари. Далекая война для таких людей выражается в солдатчине, из-за которой у них забирают кормильцев. У Толстого основная часть русского населения дистанцирована от военных действий. Николай I повелевает наступлением армии, Шамиль подстрекает кавказских воинов. В итоге война вторгается в дома простых горцев и русских. В повести мало показываются прямые столкновения, сражения, но подробно описываются их результаты для обычных людей, вынужденных в них участвовать. Этим трагическим событиям посвящены отдельные главы, а обрамляющее их контрастное повествование выделяет наиболее важное для Толстого. Смерть Авдеева становится незаметной и малозначимой для русских правителей и ожидаемой в его семье, для которой уход в солдаты равнозначен гибели. Разорение аула описывается в контексте радостного празднования победы каждой из сторон конфликта. Эффект усиливается благодаря проводимым между противниками параллелям. Возвращаясь, солдаты поют «То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!», «Как вознялась заря» (35: 78–79), а мюриды — «Ля илляха иль алла» (35: 85). Вслед за этим внимание обращается к правителям — майору Петрову и Шамилю, показывается их личная жизнь и объяснение с пленными. Для Толстого война безжалостное все сокрушающее бедствие, происходящее с народами по вине их властителей.

В «Хаджи-Мурате» военные события становятся фоном, на первый план выходят человеческие отношения. Из 25-ти глав лишь пять посвящены отдельному описанию жизни горцев и столько же повествуют о русских, в остальных изображается взаимодействие народов. Причем в главах о Кавказе упоминаются русские и наоборот. Контакт между этносами наблюдается как на физическом, вещественном уровне, так и на нематериальном.

Одним из средств дифференциации персонажей по национальному признаку и степени сближения становится оружие. Восточного происхождения шашку и кинжал используют преимущественно горцы. Кинжал появляется у русского Бульки в качестве подношения Хаджи-Мурата. Шашкой одаривается майор Петров, также она встречается у Полторацкого и генерала Слепцова, по темпераменту и молодечеству приближенных к джигитам. Огнестрельное оружие в повести представлено западной лексикой: пистолет и винтовка европейского происхождения, а ружье — русского. Однако пистолеты применяют только горцы, к их амуниции относится и винтовка. Российские солдаты задействуют ружья. Лишь дважды на стороне русских фигурирует винтовка: у часто взаимодействующего с горцами урядника Назарова и милиционеров, которые на Кавказе набирались из местного населения. Горцы используют ружье только при взаимодействии с русскими. Толстой разграничивает стороны с помощью видов оружия:

«…послышался бодрящий, красивый звук винтовочного, резко щелкнувшего выстрела, и пулька, весело посвистывая, пролетела где-то в туманном воздухе и щелкнулась в дерево. Несколько грузно-громких выстрелов солдатских ружей ответили на неприятельский выстрел» (35: 26).

Еще одной чертой солдатского облика становится штык, также являющийся средством дифференциации, что прослеживается в провозглашении Шамиля:

«Если бы не вразумил вас тогда, в 1840 году, Бог, вы бы уже были солдатами и ходили вместо кинжалов со штыками…» (35: 88–89).

Через использование горцами огнестрельного оружия писатель показывает наращение военного потенциала и европейское пагубное влияние, отдаляющие народы от мира.

На материальном уровне проявляется одна тенденция: чем больше сближаются русские из числа военных с горцами, тем больше предметов кавказского мира появляется в их образе. Солдаты в секрете, егеря и русский генерал в набеге, носят папахи, генерал Слепцов и майор Петров используют шашки. Авдеев, беседовавший с одним из горцев, предстает в папахе и налаживает чубук. Полторацкий, первым встретивший Хаджи-Мурата на русской стороне и обменявшийся с ним улыбками, наделяется папахой и шашкой. Бутлер, ставший кунаком главного героя, помимо папахи и шашки «завел себе бешмет, черкеску, ноговицы, и ему казалось, что он сам горец и что живет такою же, как и эти люди, жизнью» (35: 92).

Толстой был прекрасным наездником и знатоком лошадей. При описании некоторых персонажей в «Хаджи-Мурате» он упоминает породу, особенности их коней, характеризуя тем самым и хозяев. Горцев он наделяет восточными видами. Сопровождающий Хаджи-Мурата офицер кавказского происхождения, изображается на «высокой, щеголеватой карабахской лошади» (35: 82). Главный герой уходит от погони казаков на местном выносливом «белом кабардинце» (35: 111). Шамиль восседает на благородном, уникальном по масти, «арабском белом коне» (35: 85–86), который демонстрирует его статус. Русские майор Петров и урядник Назаров, используют обычных, удобных в обращении меринов (35: 93, 111). Полторацкий появляется на «маленьком караковом кабардинце» (35: 26), что показывает ассимилированность персонажа в кавказской среде и предвосхищает его взаимодействие с главным героем. Князь С. М. Воронцов предстает на английском жеребце и чуть позже с «аглицким акцентом» (35: 27, 29) заговаривает с солдатом, европейские атрибуты отдаляют его и от горцев, и русского народа.

В «Хаджи-Мурате» укрепление дружбы и мира между нациями происходит благодаря куначеству, что ранее уже отмечали исследователи (см.: [Танкиев: 87], [Гудаков: 74], [Султанов, 2014: 65–66], [Манкиева: 144–145]). Однако они не прибегали к сравнению особенностей побратимства разных персонажей. В повести куначество является элементом кавказского образа мира. Центральной фигурой, задействованной в этой традиции, становится Хаджи-Мурат. Его кунаками оказываются Садо, С. М. Воронцов и Бутлер. Для горцев этот обычай неотъемлемая, естественная часть жизни. Садо, заговаривает о куначестве, чтобы предупредить об опасности и уверить в готовности помочь всем необходимым. Он с искренней радостью и гордостью исполняет свой долг, и Хаджи-Мурат отвечает ему непритворными пожеланиями: «Да получишь ты радость и жизнь» (35: 12). Описывая их взаимоотношения, Толстой показывает настоящее куначество равных и демонстрирует наиболее сложные правила обычая, защиту и самопожертвование.

В случае с С. М. Воронцовым Хаджи-Мурат называет его своим кунаком при встрече с Марией Васильевной. Он знакомит супругов с приятным правилом одаривания, преподнеся их сыну кинжал. В обществе Воронцовых приветливость и обходительность Хаджи-Мурата наносные, он все время остается настороже, выражение удовольствия и ласковости сходит с его лица, как только он остается один. Обычай становится инструментом налаживания отношений с человеком, от которого зависит его судьба. Хотя оба персонажа заинтересованы в сближении, каждый преследует свои цели и из-за неравного положения между ними сохраняется дистанция.

Бутлера Хаджи-Мурат тоже первый называет кунаком, но, в отличие от С. М. Воронцова, это происходит в конце их общения и становится кульминацией дружеской привязанности. Как и с Садо, отношения между ними равноправные и непритворные, при этом с Бутлером они обоюдно именуются кунаками. Термин используется при прощании, поэтому проявляется только одно правило обычая — помнить об их связи. На примере этого общения Толстой показывает, что вне военных действий при стремлении сторон к сближению возможно мирное существование и искреннее содружество.

В повести встречаются и другие упоминания куначества. В письме-донесении М. С. Воронцов отмечает, что Хаджи-Мурат считает его сына «кунаком (приятелем)» (35: 63). Так подчеркивается важность наместника в деле, но не предоставляется повод усомниться в природе этого взаимодействия. Сходную функцию выполняет связанное с куначеством понятие «пешкеш». Сообщая Лорис-Меликову, что часы — подарок С. М. Воронцова (35: 53), Хаджи-Мурат дает понять о своей близости к лицам, наделенным властью, повышая собственную значимость. Использование обычаев в честолюбивых целях не приводит к сближению.

Дистанцированность показана при употреблении понятия «кунак» урядником Назаровым, который пытался догнать конвоируемого Хаджи-Мурата. Не являясь настоящим кунаком, он окликает удаляющегося подопечного, вкладывая в это понятие не кавказское значение, а русское. Сопровождающие не понимают сложившуюся ситуацию из-за разницы в положении сторон, мешающей сближению казаков и горцев, эта дистанция приводит к кровопролитию.

Главным условием мира в повести Толстого становится стремление персонажей к взаимопониманию, которое выражается в использовании элементов национального образа мира противоположной стороны. Искренний интерес к жизни горцев проявляет Авдеев. Хотя он сопровождает парламентеров противника, это не мешает ему относиться к ним как к равным. Употребляя при обращении восточные слова и пиджин, он показывает намерение к сближению, которое приводит к тому, что они «разговорились» о близкой и естественной для каждого теме семьи (35: 16). Подобным способом сходится Бутлер с Хаджи-Муратом. С первой встречи он располагает к себе собеседника дружелюбным отношением и межнациональным приветствием. Хаджи-Мурат отвечает сходным пожеланием и делает еще один шаг к сближению — протягивает руку (35: 82). При описании их дальнейшего взаимодействия отмечается, что они общаются не только через переводчика, но и «собственными средствами, знаками и, главное, улыбками» (35: 91). Толстой акцентирует внимание читателя на исключительном отношении Хаджи-Мурата к Бутлеру. Главный герой при беседе с ним добавляет русскую лексику, делится известиями о семье и советуется, как поступить, мюриды стараются ему угодить. Еще одной высокой формой доверия становится приобщение русского офицера к кавказскому фольклору.

Сближение Хаджи-Мурата с Марьей Дмитриевной, как и с Бутлером, происходит сразу. Она предлагает Ивану Матвеевичу расположить приехавшего в кунацкой, относясь к нему как к гостю. Ее простое сердечное обращение, участие в переговорах о семье Хаджи-Мурата вызвали в нем ответные доброжелательные чувства. В отличие от солдат и офицеров, она судит по делам и оценивает человеческие качества:

«— Неделю у нас прожил; кроме хорошего ничего от него не видали <…>. Обходительный, умный, справедливый» (35: 95).

Перед отъездом Хаджи-Мурат дарит Марье Дмитриевне белую бурку. Этот цвет в исламе тесно связан с пророком Мухаммедом и Богом, является символом нравственной чистоты и света. Бурка на Кавказе изготовлялась преимущественно женщинами и за ее универсальность называлась «домом на плечах». Во время прощания с Хаджи-Муратом Марья Дмитриевна трижды повторяет «дай Бог» и желает ему выручить семью (35: 93, 95). При обращении к ней он употребляет русские слова и называет ее «матушкой» (35: 95). В повести Марья Дмитриевна становится единственным персонажем, в котором сочетаются созидательное и божественное начало. Вероятно, благодаря ей сглаживаются отношения между Хаджи-Муратом и Иваном Матвеевичем. Майор Петров встретил главного героя скорее как пленника, но, когда тот уезжает, устраивает в его честь празднество, где Хаджи-Мурат дарит Ивану Матвеевичу шашку. После нападения Арслан-Хана, майор Петров негодует:

«— Что же это ты, Арслан, у меня в доме затеял такую гадость! <…> Нехорошо это, брат. В поле две воли, а что же у меня резню такую затевать» (35: 94).

Его слова напоминают фразу Садо:

«У меня в доме <…> моему кунаку, пока я жив, никто ничего не сделает» (35: 9).

Употребленная пословица семантически схожа с ответом Хаджи-Мурата, готовым умереть от рук Арслан-Хана в дороге, если на то будет воля Аллаха (35: 95). Персонажи единодушны в гостеприимстве и покорности высшим силам. Толстой показывает, как через личное отношение, язык и традиции, представители русского и кавказских народов могут достичь единения на высшем, духовном уровне.

В повести «Хаджи-Мурат» иноязычные слова выполняют функцию средств художественной выразительности, они используются при создании внешнего облика и характера персонажей, передаче взаимоотношений героев, воссоздании пространства и выражении идейного содержания произведения. С помощью восточной лексики формируется кавказский образ мира, изображается взаимодействие русского и горских народов. Посредством слов из европейских языков отображается негативное западное влияние на русский и кавказский мир. При этом ключевой идеей повести становится единение всех людей.

Благодарность. Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда «Русская литература: проблема мультилингвизма и обратного перевода» (проект № 23-18-00375, https://rscf.ru/project/23-18-00375/).

Acknowledgments. The reported study was funded by Russian Science Foundation (RSF), project number 23-18-00375, https://rscf.ru/project/23-18-00375/).

¹ Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. Юб. изд. М.-Л.: Гос. изд-во, 1935. Т. 59. С. 5. Далее текст цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы в круглых скобках.

² Топонимы и антропонимы ранее уже были довольно подробно исследованы [Месибах], [Масолова], поэтому в этой статье не рассматриваются.

³ Здесь и далее транслитерированные слова приводятся в написании Толстого.

⁴ См.: Магомедов А. Г. Кумыкско-русский словарь. М.: Сов. энц., 1969. 408 с.

⁵ Мануйлов В. Иноязычные слова, военные термины, исторические и географические наименования… // Л. Н. Толстой. Кавказские повести. Воронеж: Центрально-черноземное кн. изд., 1973. С. 315.

⁶ Там же. С. 311.

⁷ Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. СПб.-М.: М. О. Вольф, 1880. Т. 1. С. XXXIX.

⁸ Там же. С. 47.

Об авторах

Анна Андреевна Щербинина

Автор, ответственный за переписку.
Email: stepup77@rambler.ru
ORCID iD: 0000-0003-1549-0770

кандидат филологических наук, старший научный сотрудник

Список литературы

Дополнительные файлы