Father and His Family (Genre Originality of L. Petrushevskaya’s Story “The New Robinsons”, 1989)

Толық мәтін

В рассказе Людмилы Петрушевской используются и при этом дискредитируются сразу три жанровые модели.На первый жанр прямо указывает заглавие рассказа. Это жанр робинзонады, кроме самогó произведения Дефо очень ярко представленный в мировой литературе, например романом Жюля Верна «Таинственный остров». Робинзон упоминается не только в заглавии рассказа Петрушевской, но и один раз в тексте. Отец рассказчицы попросил старуху Анисью «нарисовать соху», а затем «стал, совсем как Робинзон, сколачивать какую-то штуку» [Петрушевская 1993: 147]. Совершенно очевидно, впрочем, что рассказ «Новые Робинзоны» не просто выбивается из ряда других робинзонад, а отчетливо, хотя и не прямо им противопоставляется. Герои робинзонад оказываются в новых для них условиях не по своей воле, тоскуют по цивилизованному, населенному людьми миру и при первой возможности в этот мир возвращаются. Персонажи рассказа Петрушевской покидают цивилизованный мир по собственному желанию и возвращаться не собираются ни при каких условиях: «Мой отец, бывший спортсмен, турист-альпинист, геолог, повредивший ногу в бедре, давно жил жаждой уйти, и тут обстоятельства совпали с его все развивающейся манией бегства, и мы бежали, когда все еще было безоблачно» [Петрушевская 1993: 148].Единственный персонаж «Новых Робинзонов», который первоначально грустит об оставленной цивилизации, – это восемнадцатилетняя рассказчица, признающаяся: «Мы жили далеко от мира, я сильно тосковала по своим подругам и друзьям» [Петрушевская 1993: 145]. В одном из фрагментов рассказа она констатирует: «За лето мы с матерью стали грубыми крестьянками с толстыми пальцами на руках, с толстыми грубыми ногтями, в которые въелась земля» [Петрушевская 1993: 148]. Тем не менее в ее речи изредка еще мелькают обороты, изобличающие в рассказчице девочку из интеллигентской среды. В частности, она иронически цитирует «Памятник» Пушкина: «У Тани не зарастала народная тропа, у нее топилась печка» [Петрушевская 1993: 142]. Однако и рассказчица понимает, что в бегстве от прежнего мира заключается для ее семьи единственная возможность выживания. «Новые Робинзоны» завершаются многозначительной фразой: «Мы с отцом осваиваем новое убежище» [Петрушевская 1993: 150].Второй жанр, который часто вспоминают, когда речь заходит о «Новых Робинзонах», это антиутопия. Но законы и этого жанра Петрушевская в рассказе систематически и последовательно нарушает. Если в антиутопиях («Мы» Евгения Замятина, «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла, «Обитаемый остров» Аркадия и Бориса Стругацких и других) социальное и технологическое устройство тоталитарного общества описывается детально, на многих страницах, Петрушевская намеренно ограничивается смутными полунамеками.Читатель так и не узнает, какая именно катастрофа и почему произошла во внешнем мире. В первом предложении рассказа говорится: «в начале всех дел» [Петрушевская 1993: 141] – каких дел? Затем сообщается, что «все становится сложным, когда речь идет о выживании в такие времена, каковыми были наши» [Петрушевская 1993: 143] – а какими были «наши времена» и почему они такими были? Затем героиня рассказывает о путешествии с матерью за козочкой в деревню, расположенную за десять километров от места проживания семьи: «Мы шли как бы туристы, как бы гуляя, как будто времена остались прежними» [Петрушевская 1993: 144] – а почему времена не остались прежними? Затем следует зловещий фрагмент: «оказалось также, что никакой труд и никакая предусмотрительность не спасут от общей для всех судьбы, спасти не может ничто кроме удачи» [Петрушевская 1993: 145] – а какова была эта общая судьба и от чего труд не мог спасти? Потом рассказывается, что по радио, которое изредка слушал отец, «передавалось все очень лживое и невыносимое» [Петрушевская 1993: 145]. Затем следует самое конкретное в рассказе, но все равно очень размытое описание последствий свершившейся катастрофы: «Оказалось, что наш дом занят какой-то хозкомандой, у огорода стоит часовой, у Анисьи свели козу в тот же наш бывший дом» [Петрушевская 1993: 149]. А в финале связь семьи с внешним миром обрывается: «Отец однажды включил приемник и долго шарил в эфире. Эфир молчал. То ли сели батареи, то ли мы действительно остались одни на свете. У отца блестели глаза: ему опять удалось бежать!» [Петрушевская 1993: 150].Наконец, третья жанровая модель, которая пробуется на прочность и деформируется в «Новых Робинзонах», – это повествование о навсегда отходящей в прошлое размеренной крестьянской жизни, олицетворенной в образе деревенской старухи или старика. Детально разработана эта модель была прозаиками-деревенщиками (в первую очередь Валентином Распутиным и Василием Беловым), которые любили противопоставлять славное патриархальное прошлое России современной и агрессивной советской действительности.Три старухи (Анисья, Марфутка и Таня), появляющиеся в зачине рассказа Петрушевской почти с неизбежностью напоминают читателю о трех старухах (Дарье, Настасье и Симе) из второй главки знаменитой повести Распутина «Прощание с Матерой» (первая публикация в 1976 году). А предметный мир, которым окружила себя одна из старух Петрушевской – Анисья, и целый ряд обстоятельств ее биографии легко спроецировать на вещный мир и события из жизни старухи Матрены – героини программного рассказа Александра Солженицына «Матренин двор» (1959). Обе испытывают затруднения с получением пенсии, обе держат кошку и козу и, соответственно, обе запасают для козы траву. Отметим, что и в «Матренином дворе», и в «Новых Робинзонах» возникает мотив добывания торфа (у Солженицына этот мотив один из сквозных; у Петрушевской: «отец сходил и нарубил в лесу торфа» [Петрушевская 1993: 141]).Очевидно, тем не менее, что ни одна из трех старух, изображенных в «Новом Робинзоне», не может претендовать на воплощение образа прекрасной России прошлого, хотя бы потому, что Петрушевская совершенно не склонна к их идеализации и о каждой сообщает что-нибудь неприятное или даже страшное. Пусть об одной из старух, Анисье, и говорится в финале рассказа: «у нас была бабушка, кладезь народной мудрости и знаний» [Петрушевская 1993: 150], однако ни «народная мудрость» Анисьи, ни ее «знания», ни в коей мере не свидетельствуют о ее особом, характерном лишь для деревенских жителей нравственном кодексе (курсивом выделена ключевая для писателей-деревенщиков категория). Петрушевская совершенно неслучайно вводит в рассказ эпизод, ярко обрисовывающий самую суть личности Анисьи и совершенно непредставимый в изображавшей русских старух-праведниц прозе деревенщиков: «Анисья, видимо, злилась на то, что мы тратим картофель на Марфутку, а не на покупку молока, она не знала, сколько мы извели картофеля на Марфуткин огород в голодное весеннее время (месяц май – месяц ай), и воображение у нее работало, как мотор. Видимо, она прорабатывала варианты Марфуткиного скорого конца и рассчитывала снять урожай за нее и заранее сердилась на нас, владельцев посаженного картофеля» [Петрушевская 1993: 143].Но если главные герои рассказа Петрушевской не собираются возвращаться в цивилизованный мир (как в робинзонадах), не пытаются бороться с тоталитарным государством (как в антиутопиях) и не мечтают о слиянии с патриархальным крестьянским миром (как в деревенской прозе), то какова их цель? Зачем они покинули город с «генеральскими потолками» квартиры родителей отца рассказчицы [Петрушевская 1993: 148], а потом и деревню и сознательно отделили себя ото всего остального человечества?На первый взгляд, ответ на этот вопрос очень простой: «Чтобы выжить после глобальной катастрофы». Однако этот ответ явно недостаточен. Во-первых, как мы помним, отец «давно», то есть еще до всякой катастрофы, «жил жаждой уйти» от людей. А во-вторых, желание выжить совершенно не объясняет, зачем мать впускает в «свой круг» (название еще одного рассказа Петрушевской), то есть в круг семьи, двух найденышей – сначала девочку, а потом мальчика. Когда мать берет девочку, рассказчица комментирует это так: «Маме всегда было больше всех надо, отец злился» [Петрушевская 1993: 147], но и отец со временем принял девочку, а потом (и тоже не без сопротивления) мальчика: «Отец, который притерпелся к Лене и даже приходил к нам днем кое-что поделать по хозяйству, тут ахнул» [Петрушевская 1993: 148].Именно ответ на вопрос: «Что “было” “надо” матери семейства?», как представляется, помогает понять, какова была главная цель «новых Робинзонов», не сразу прояснившаяся даже для отца.Прямой ответ на этот вопрос как бы между делом (самое важное у многих писателей очень часто говорится как бы между делом и теряется в подробностях) дается в финале рассказа Петрушевской. Процитируем ключевой, на наш взгляд, фрагмент «Новых Робинзонов», выделив этот ответ курсивом: «Зима замела снегом все пути к нам, у нас были грибы, ягоды сушеные и вареные, картофель с отцовского огорода, полный чердак сена, моченые яблоки с заброшенных в лесу усадеб, даже бочонок соленых огурцов и помидоров. На делянке, под снегом укрытый, рос озимый хлеб. Были козы. Были мальчик и девочка для продолжения человеческого рода, кошка, носившая нам шалых лесных мышей, была собака Красивая, которая не желала этих мышей жрать, но с которой отец надеялся вскоре охотиться на зайцев» [Петрушевская 1993: 150].Таким образом, заветная цель сначала матери, а потом и всей семьи состоит ни больше, ни меньше, как в создании годных условий «для продолжения человеческого рода» или его возрождения, в том случае, если остальное человечество уже самоуничтожилось и члены семьи рассказчицы «действительно остались одни на свете».Теперь становится понятно, почему Петрушевская, опять же, как бы мимоходом, сообщает, что отец рассказчицы когда-то повредил «ногу в бедре» [Петрушевская 1993: 148] и навсегда остался хромым. Ведь ногу в бедре во время борьбы с Богом когда-то повредил библейский Иаков, который, как и отец рассказчицы, большýю часть жизни провел в бегах и от которого в итоге произошло двенадцать колен еврейского народа.То есть текст, маскирующийся под робинзонаду, антиутопию и образчик деревенской прозы, в итоге предстает аналогом мифологической библейской истории.

Авторлар туралы

Oleg Lekmanov

National University of Uzbekistan named after Mirzo Ulugbek

Uzbekistan, Tashkent

Әдебиет тізімі